заговорили — горячо, наперебой, запальчиво, нереальное обращая в возможное, затем в вероятное, затем в неспоримый факт, как это у людей всегда выходит, когда они желания облекают в слова.
— Я бы лошадь купил и фургон, — сказал второй.
— Как же, продадут тебе за эту цену, — сказали первый и третий.
— А я говорю, продадут. Я знаю, где купить можно. Один человек продает.
— А кто он?
— Да уж кто б ни был. Двадцать пять долларов дам — и отдаст.
— Ага, после дождичка, — сказали первый и третий — Никакого он не знает человека. Болтает только.
— Вы так думаете? — сказал второй. Те продолжали насмехаться, но он молчал. Опершись о перила, смотрел вниз на рыбину, которую уже пустил в оборот мысленно, — и вдруг весь задор, вся едкость ушли из голосов тех двоих, как будто и они уверились, что форель поймана и лошадь с фургоном куплены: подействовало горделивое молчание, не только взрослых, но и мальчишек способное убедить в чем угодно. По-моему, это логично, что люди, столько водя себя и других за нос при помощи слов, наделяют молчание мудростью, и в наступившей паузе почувствовалось, как те двое спешно ищут возражение, средство какое- то отнять фургон и лошадь.
— Никто тебе не даст двадцать пять долларов за спиннинг, — сказал первый. — Спорю на что хочешь, не дадут.
— Да он и не поймал еще форелину, — вспомнил третий, и оба закричали:
Ага, а я что говорю! Ну-ка, как того человека зовут? Слабо сказать. Его и нет на свете.
— Да заткнитесь вы, — сказал второй. — Смотрите, опять выплывает. — Они нагнулись и застыли одинаково, и одинаковые удочки тонко и косо блестят на солнце. Форель не спеша всплыла зыбко растущей тенью; опять воронка ушла по течению, медленно разглаживаясь.
— Ух ты, — пробормотал первый.
— Мы и не пробуем уже ее ловить, — сказал он. — Только смотрим, как приезжие бостонцы пробуют.
— А другой, кроме нее, тут рыбы нет?
— Нету. Из этого омута она других всех повыгоняла уженья самое лучшее место ниже, у водоворота.
— А вот и нет, — сказал второй. — У мельницы Бигев два раза больше словишь. — Они поспорили немного — где клев лучше, затем внезапно замолчали и стали глядеть, как форель опять всплывает и как воронка всасывает клочок неба. Я спросил, далеко ли отсюда до ближайшего городка. Они сказали.
— Но к трамвайной линии ближе всего вон туда, — доказал второй в сторону, откуда я пришел. — Вам куда?
— Никуда. Гуляю просто.
— Вы из университета студент?
— Да. А фабрика в том городке есть?
— Фабрика? — Смотрят на меня.
— Нет, — сказал второй, — Там фабрик нету. — Смотрит на мой костюм — Вы что, работу ищете?
— А про мельницу Бигелоу ты забыл? — сказал третий.
— Тоже фабрику нашел. Он про настоящую фабрику спрашивает.
— Чтобы с фабричным гудком, — сказал я. — Тут часового гудка ниоткуда что-то не слыхать.
— А-а, — сказал второй. — Ну, там на унитарианской церкви33 есть часы. Узнать время можно по ним. А на цепке у вас не часы разве?
— Я их утром разбил.
Показал им часы Осмотрели, посерьезнев.
— А идут все-таки, — сказал второй — Сколько такие часы стоят?
— Они дареные, — сказал я — Отец мне дал их, когда я кончил школу.
— Вы не из Канады? — спросил третий. Рыжеволосый.
— Из Канады?
— Нет, у канадцев выговор не такой, — сказал второй. — Я слышал, как говорят канадцы. А у него — как у артистов, которые неграми переряжаются.34
— А ты не боишься, — спросил третий, — что он тебя двинет за это?
— За что?
— Ты сказал, что он как негры говорит.
— Да ну тебя, — сказал второй. — Вон за тем холмом вам станет видно колокольню.
Я поблагодарил их.
— Желаю вам наловить много рыбы. Только эту старую форелину не троньте. Она заслужила, чтобы ее оставили в покое.
— Да ее все равно не поймаешь, — сказал первый.
Смотрят в воду с моста, и три удочки на солнце, как три косые нити желтого огня. Иду и снова втаптываю свою тень в пятнистую тень деревьев. Дорога повернула, подымаясь от реки. Взошла на холм, извилисто спустилась, маня глаз и мысль за собой, под зелено застывший кров; там над деревьями квадрат башни и круглое око часов, но еще в удаленье достаточном. Сел у обочины. Трава по щиколотку, несметнолистая. Тени на дороге застыли, как по трафарету впечатанные, вчерченные косыми грифелями солнца. Но это поезд всего-навсего, и вскоре протяжный гудок заглох за деревьями, и стало мои часы слышно и гаснущий стук колес, как будто поезд шел где-то совсем в другом месяце и сквозь иное лето, мчался под реющей чайкой. И все на свете мчится. Кроме Джеральда. Он тоже как бы реет — одиноко и торжественно гребет сквозь полдень, выгребает из полдня по длинным и ярким лучам, точно в апофеозе возносясь в дремотную бескрайность, где только он и чайка: она неистово-недвижная, он же в четких гребках и возвратах, мерностью сродных с покоем, и на блеске солнца-тени их обоих, а внизу — весь мир карликово. Кэдди не за этого прохвоста не за этого Кэдди.
С косогора спускаются их голоса и три удочки — пойманными нитями бегучего огня. Они смотрят, проходя, не замедляя шага.
— Что-то не вижу форелины, — окликнул я их.
— А мы и не пробовали, — сказал первый. — Ее все равно не поймаешь.
— Вон там часы, — сказал второй, указывая на башню. — Чуть ближе подойдете — станет видно стрелки. Да-да, — сказал я. — Хорошо. — Я встал. — Вы в город?
Мы к водовороту, за голавлями, — сказал первый.
У водоворота клева нет, — сказал второй.
Тебе обязательно хочется к мельнице, где полно ребят плескается и вся рыба распугана.
— У водоворота не наловишь ничего.
— Вот будем стоять здесь — много наловим, — сказал третий.
— Заладил: водоворот, водоворот, — сказал второй. — Там же не клюет.
— А ты не ходи, — сказал первый. — Ты ко мне веревкой не привязан.
— Пошли на мельницу купаться, — сказал третий.
— Я пошел к водовороту за голавлями, — сказал первый. — А вы как хотите.
— Ну скажи ты ему, сколько уже лет, как в последствии раз у водоворота клевало, — сказал второй третьему.
— Пошли на мельницу купаться, — сказал третий. Башенка медленно тонет в деревьях, и круглый циферблат еще достаточно далек. Мы идем в пятнистой тени. Подходим к саду, белому и розовому. Он весь полон пчел, их уже слышно.
— Пошли на мельницу купаться, — сказал третий. У сада тропинка ответвилась от дороги. Третий замедлил шаг, остановился. Первый мальчуган продолжает идти, солнечные пятна скользят с удочки на плечо и по рубашке вниз. — Пошли, а, — сказал третий. Второй тоже остановился.
