что он за сорок лет не пропустил ни единого поезда в начале учебного года и что южанина опознает со взгляда. Без осечек работает, а стоит лишь тебе заговорить — тут же и определит, из какого ты штата. К поездам он надевает своего рода форму, наряд в стиле «Хижина дяди Тома»26, с заплатами и всем, как полагается.

«Сюда, молодой хозяин, сюда, вот они мы где. — Хватает твои чемоданы. — Эй, малый, давай поближе, на-ка вот вещички. — Тут к тебе боком придвигается живая гора клади, под ней — белый подросток лет пятнадцати, и Дьякон ухитряется навесить на него еще и твой багаж, с напутствием: — Не урони гляди. Будет доставлено, хозяин, скажите только старому негру номер комнаты, и к вашему приходу все на месте будет чин чином».

С этого момента и вплоть до полного твоего порабощения он — завсегдатай у тебя, болтливый и легчайший на помине; правда, южный жаргон его становится все севернее, ухватки и одежда — все цивилизованней, и теперь, когда ты порядком выдоен и поумнел, тебя именуют уже не хозяином, а Квентином, а там, глядишь, на нем явился чей-то поношенный костюм от Брукса и шляпа с дареной лентой расцветки Принстонского клуба27 (забыл, какого именно), — но сам он, впрочем, убежден приятно и бесповоротно, что это полоска от офицерского шарфа, принадлежавшего Аврааму Линкольну. Давным-давно, когда Дьякон только начинал тут обосновываться, кто-то сочинил, будто он окончил здешнюю семинарию. Уяснив, что сие обозначает, Дьякон восхитился выдумкой, и стал сам ее распространять, и под конец, должно быть, даже сам в нее поверил. Во всяком случае, он любит рассказывать длинные и нудные истории про свои студенческие годы, приплетая давно умерших профессоров и называя их панибратски по именам, как правило, перевранным. И однако, если вспомнить про бесчисленные эшелоны зеленых и неприкаянных новичков, которым он успел быть наставником, гидом и другом, то, пожалуй, при всем его актерстве и жуликоватости, смрад от него в ноздрях28 небес не гуще, чем от прочих смертных.

— Вас не видать было дня три-четыре, — сказал он, взирая на меня все еще воински-парадно. — Не хворали?

— Нет, все в порядке. Занимался просто. Впрочем, я-то вас видел.

— Где бы это?

— Позавчера, на параде в День памяти павших.

— А-а. Да, я участвовал. Сами понимаете, я не любитель парадов, но ребятам нашим, ветеранам, приятно, когда и я с ними шагаю. Причем и дамы пожелали видеть всех старых ветеранов в одном строю, а дамам как откажешь?

— И в тот итальянский праздник вы тоже, — сказал.

— Наверно, по просьбе дам из христианского общества трезвости.

— Нет, в тот раз я ради своего зятя. Метит на должность при городской управе. Уборщика улиц. Я ему говорю: тебе, сплюхе, только метлы не хватает под голову. Значит, видели меня?

— Видел. Оба раза.

— Я про позавчера. Ну, как я выглядел в форме?

— Отлично выглядели, Дьякон. Лучше всех их. Им бы надо вас сделать своим генералом.

Он тронул меня за локоть — этим мягким, как бы истертым касаньем негритянских пальцев.

— Я вам что скажу. По секрету. Вам-то я могу, ведь мы с вами земляки как-никак. — Слегка подавшись ко мне, говорит быстро и не глядя. — За меня сейчас хлопочут. Вот подождите годок. До следующего Дня памяти павших. Увидите, где я тогда шагать буду. Распространяться, как и что, не стану — просто ждите и сами увидите, юноша. — Перевел взгляд на меня, слегка похлопал по плечу и качнулся на каблуках, многозначительно кивая. — Так-то, сэр… Недаром мы с зятем ушли из республиканцев в демократы три года назад. Зятя — в управу, а меня… Вот так-то. Если б только мой чертов зятек хоть теперь в демократах не лодырничал. А уж я — вот вы ровно через год без двух дней встаньте на углу там, когда будем проходить, и своими глазами увидите.

— Надеюсь, так оно и будет. Вы заслужили это, Дьякон. Да, кстати… — Я вынул письмо из кармана. — Завтра придете к нам с этим письмом, вручите его Шриву. Он передаст вам кое-что. Только учтите — завтра, сегодня.

Он взял письмо, оглядел.

— Заклеено.

— Да. И внутри пометка, что оно действительно лишь с завтрашнего дня.

— Хм, — произнес он. Поджал губы, глядит на конверт. — Так, говорите, мне передадут кой-что?

— Да. В подарок от меня.

В черной руке — солнцем залитый белый конверт.

Дьякон смотрит на меня, глаза мягкие, сплошь темно-карие, без зрачка, — и вдруг из-под всей мишуры белого политиканства, униформ и гарвардских манер на меня глянул Роскус — несмелый, скрытный, бессловесный и печальный.

— Вы ведь не станете разыгрывать старого негра?

— Сами знаете, Дьякон, что нет. Вас в жизни хоть один южанин разыграл хоть раз?

— Это так. Они милые люди. Только с ними жить нельзя.

— А вы пытались? — сказал я. Но Роскус исчез уже.

И на Дьяконе снова личина, какую он издавна приучен являть миру — напыщенная, с фальшью, но без хамства.

— Будет сделано, юноша, по вашему желанию.

— Помните: не раньше завтрашнего дня.

— Так точно, — сказал он. — Договорились, юноша.

Итак…

— Ну, желаю вам… — сказал я. Он смотрит на меня чуть сверху вниз, благожелательно, значительно. Я вдруг протянул ему руку, пожал, а он мою — внушительно, со всей помпезной высоты своих служебных и военных грез. — Вы, Дьякон, славный малый. Желаю вам… Вы стольким уже студентам помогли на своем веку.

— Да, я ко всем стараюсь по-людски, без мелочных социальных различий. Человек для меня всюду человек.

— Желаю, чтобы у вас и впредь было столько же друзей среди студентов.

— Что говорить, с молодежью я умею ладить. Ну, и она меня не забывает, — сказал он и потряс конвертом. Вложил в карман, застегнул пиджак. — Да уж, друзьями судьба меня не обделила.

Снова бьют куранты — половина. Встав на живот своей тени, слушаю, как удары мирно и размеренно нижутся вдоль солнечных лучей, сквозь узенькие, мелкие еще листочки. Размеренно, спокойно, безмятежно — по-осеннему звучат, как всегда куранты, даже в месяц невест. Лежит на земле под окном и ревет С одного взгляда на нее не понял. Устами младенцев. Уличные фонари Кончили бить. Пошел обратно к почте, втаптывая тень в мостовую, идут сперва вниз, а затем подымаются в город, как, фонарики, подвешенные друг над другом на стене. Отец сказал: она ведь любит Кэдди — любит людей чрез их изъяны. Дядя Мори сидит перед огнем, расставив ноги, но одну руку все же придется ему вынуть из кармана на минуту, чтобы выпить рождественский тост. Джейсон бежит руки в карманы — упал и как связанная курица, лежал, пока Верш не поднял. «Ты чего рук из карманов не вынаешь, когда бежишь? Вынул бы — оперся» Вертит в люльке головой, катает ее с боку на бок, уплощая затылок. Кэдди Джейсону сказала, что Верш знает, отчего дядя Мори бездельник — оттого, что младенцем раскатал себе затылок в колыбельке.

Навстречу тротуаром косолапит Шрив, упитанно-серьезный, очки поблескивают лужицами под струящейся листвой.

— Я дал Дьякону записку — из одежды ему там кое-что. Меня, возможно, не будет весь день, так ты ему ничего сегодня не давай, ладно?

— Ладно. — Смотрит на меня. — А что это ты, собственно, затеял? Расфрантился и бродишь, как индийская вдова перед самосожжением.29 На психологии сейчас ведь не был?

— Ничего я не затеял. Так ты сегодня ему не давай.

Вы читаете Шум и ярость
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату