— Тебя забыли спросить! — шагнула вперед Ирка. — Не тебе нести.

Инвер, Мишка, Ира и Настя с ненавистью посмотрели друг на друга, словно у каждого была своя Большая Военная Тайна, и сейчас наступал ответственный момент — выбирался Мальчиш-Кибальчиш, который эту Тайну должен был хранить. Петро медленно повернулся.

— Вот Ткаченко ей и помог, — презрительно бросил Инвер, с улыбкой глядя на Петро. Ткаченко зло глянул на него, на что Мустафаев только еще больше осклабился.

— Петр, — утомленно произнес Олег Павлович. — Что произошло?

В душе у Юли натянулась тонкая болезненная струна. По телу прошел протяжный, печальный звук.

Этого не могло быть. Нет, нет! Не было никакого дневника! Ничего в костре не горело! Это чей-то злой розыгрыш.

Но обвал уже летел по склонам, и ничем остановить его было нельзя.

— А чего сразу Петро! — не унималась Настя. — Незачем было свои тетрадки по всему лесу раскладывать.

— Ткаченко! Ты взял тетрадь?

Повисла тишина. Лишь в верхушках кедра надрывалась пеночка-теньковка, вытренькивая свою бесконечную песенку.

— Я.

И больше ни слова, как будто звуки кончились. Как будто благодарные духи гор лишили всех способности говорить.

Юля выпрямилась, чувствуя, как лопается внутри нее та струна, что своим звоном мешала ей жить последние дни, что так больно натягивалась, не давая возможности вдохнуть.

Поляна замерла. Три палатки. Еще стелется дым от погасшего костра. Сережка Даушкин сидит на корточках, держит в руках котелок, пальцем пробует оставшуюся кашу. На него с любопытством смотрит Лебедева. Под кедром, привалившись к стволу, сидит Ивашкина. У Ирки от изумления открыт рот. Настя кривит губы в злой ухмылке. Лохматый Мишка расстроен — и из-за каши, и из-за друга. Инвер откровенно улыбается. И только Петро спокоен. Абсолютно.

— А сжег зачем? — Голос Олега Павловича долетает откуда-то издалека.

— Сжег я, — Мустафаев был все такой же уверенный, словно таблицу умножения читал на бис. Он ни секунды не сомневался в правильности своих действий. С самого начала похода его до странности раздражало все, что творилось вокруг этой загадочной Юли. Может, поэтому он и заглянул в ее дневник? А когда понял, что про него там не сказано ни слова, то, обидевшись, решил сделать так, чтобы этих записей и вовсе не было. Нет про него — пускай не будет ни про кого вообще!

— Зачем? — Палыч тяжело вздохнул.

— Суеты потому что много! — Инвер сунул руки в карманы. Он очень хотел выглядеть независимым, показать, что ему все равно. Но его улыбка с каждой минутой становилась все более рассеянной, он избегал с кем-либо встречаться глазами.

— Зачем взял у Ткаченко?

— Смешно! — звонко откликнулся Мустафаев, хотя лицо его радости уже не выражало.

— Петро, ты объяснишь что-нибудь? — Олег Павлович перевел печальный взгляд на Ткаченко.

Ни сердиться, ни наказывать, ни кричать он не собирался. Спрашивал, уточнял, пытаясь установить правду, не более того. Это было так странно, так ненормально! Как будто в походах каждый день костер дневниками разводят.

— Не буду я ничего объяснять, — хмуро мотнул головой Ткаченко. — Надо было, вот и взял. Подумаешь! У меня причина была. Вчера палатка кувыркнулась, я думал, он потерялся. Я не знал, что дневник у Мустафы.

— Какой недогадливый! — Инвер наконец выбросил свою палку, она ткнулась обожженным концом в кашу и застряла. — Фантики, цветочки. Влюбилась и писала всякую галиматью!

Движения Лебедевой никто не заметил. Поднялась она мгновенно и, коротко размахнувшись, врезала Мустафаеву неуклюжую пощечину. Как он мог? Тот, кто ей так нравился! Кто… кто… Влюбился в эту новенькую!

Инвер замахнулся в ответ, но поднялся гвалт. Сережка отбросил котелок и растопыренной пятерней, перепачканной в каше, оттолкнул Мустафаева в сторону.

— Да ты чего! Прекратите! Что ты творишь? — неслось над поляной.

Юля попятилась. Так вот в чем дело! Вот почему Ткаченко вчера нырял в палатку — хотел незаметно достать ее дневник. Но его опередил Инвер. Из-за этого они вчера дрались. Мустафаев что-то рассказал Фединой, но не все, иначе Настя растрепала бы гораздо больше. А она-то все думала, почему Инвер так на нее смотрит, ухмыляется. Но Ткаченко…

Голову накрыло тяжелым покрывалом. Кровь больно застучала в ушах. Юля задохнулась, внезапно выступившие слезы резанули по глазам.

Петро… Она еще пыталась удержать в голове тот образ, к которому привыкла. Внимательный, заботливый, осторожный — все это она в нем видела. И это было, хоть и тщательно скрывалось самим Ткаченко. И вот сейчас этот образ неумолимо разваливался, шел трещинами и опадал в сухие кедровые иголки звонкими осколками.

Если встать за кедр, все закончится, весь этот ужас пройдет, и все вернется вспять.

— Юля? — начала приподниматься со своего места Ивашкина — со стороны ей лучше всего было видно происходящее.

Сил осталось только на короткую улыбку. Нажать бы на паузу и обо всем подумать. Чтобы никто не трогал. Чтобы включили свет в зале.

— Чаруша, ты что?

Потом!

Юля шагнула за деревья. В голове больно запульсировала жилка.

Сейчас, сейчас. Она остановится. Ей нужна всего минута. Она просто ничего не понимает. Это же люди, с которыми они столько прошли, столько проехали. Они не могли так поступить.

Хаос, ее окружал хаос. В беспорядке растущие деревья, колкие кусты, хрустящие под ногами хвоинки. Это надо было как-то все собрать, упорядочить.

Тяжело дыша, Юля остановилась. Мир перестал кружиться. Деревья остановились.

— Бочарникова!

— Юлька!

Эхо бросало голоса ребят по верхушкам деревьев.

«Тише! — хотела сказать этим голосам Юля. — Здесь нельзя шуметь! Это неправильно. Духи гор не любят крик. Должно быть тихо. Очень тихо».

Она закрыла уши руками. И стало тихо. Пускай так и будет. Будет тихо.

Юля опустила руки. Треск веток слышался совсем близко. Она последний раз посмотрела вокруг, вдохнула сладковатый алтайский воздух и повернула обратно.

— Идем! — Юля выпрыгнула из-за кустов, схватила Ирку за руку. — Пора складывать палатку!

— Как ты? — Глаза Хариной были полны ужаса. Она заглядывала Юле в лицо, боясь увидеть там то, что сама себе успела напридумывать, — что Бочарникова от отчаяния сбросится со скалы, что она уйдет жить к диким зверям, что они ее никогда не найдут. И вдруг такое — сухие глаза, ни слова о случившемся. Да какая палатка, если все стало известно?

— Хочешь, я помогу тебе собрать рюкзак? — Юля говорила нервно, резко, словно разрывала нити, натянувшиеся между ней и остальными.

— А что?.. — начала Ирка, но тут на них вылетел Даушкин.

— Как каша? — Юля улыбалась.

— Так ведь недоварилась, — растерялся Сережка. — И не посолили.

— Понятно, — Юля бежала дальше, прыгая с уступа на уступ. Осторожная Ирка отстала, Сережка съезжал на пятках в бесцельных попытках затормозить. — Что говорит Палыч, дождь будет?

— Так ведь это… — начал Даушкин. — Разбежались все. — И кувыркнулся на камне.