Как догадался Назаренко, что Кешу завалило, ума не приложу!

Сколько времени нас обрабатывают? Но знаю, часов ни у кого нет. «Мессеры» проносятся вдоль траншеи и с ожесточением поливают ее огнем из пулеметов.

А у тех ребят, что вырвались живыми с первой позиции, нет даже нор! Единственное их укрытие от пуль — плащ-палатки и каски. Эх, пехота ты моя, пехота…

На этот раз фашисты атакуют нас с танками. Но танком на высоту не забраться: крутовато. Поэтому они останавливаются у ее подножия и бьют по нас прямой наводкой. Снаряды, рикошетируя, рвутся в воздухе, осколки шлепаются в бруствер, в стенки окопа, нас опять засыпает землей. Пулемет ставить на площадку нельзя, вмиг как корова языком слижет.

Карабкаясь по обвалившейся то тут, то там траншее, к нам приближается Лобанок. Лицо его в крови, оторванный ремешок каски болтается у подбородка, но гимнастерка в отличие от нас застегнута на все пуговицы.

— Назаренко, — натужно кричит он, — пулемет выставишь, когда пехота будет подниматься на высоту. Тогда ихним танкам никак невозможно будет стрелять а вас…

Пехота противника уже миновала «мертвую зону» и поднимается по склону, поливая траншею огнем из автоматов. Но это так, впустую. Пули даже не долетают до нее. Эх вы, фашисты необразованные! При стрельбе вверх целиться надо выше цели, неужели этому вас не научили?

— Станковому пулемету по пехоте противника огонь, — это командует младший лейтенант Морозов, которому придан наш расчет.

— Не трог его, Семен, — старшина Лобанок, сидящий около пулемета на дне окопа, жестом показывает, что еще рано поднимать пулемет на площадку.

По атакующим бьют из автоматов, винтовок, из «Дегтяревых», лишь наш «станкач» — главная огневая сила роты пока молчит.

— Пулеметчики! Огонь! — кричит младший лейтенант.

Старшина Лобанок выглядывает из-за бруствера, некоторое время наблюдает за атакующими, потом отрывисто бросает:

— Расчет, к бою!

Мы с Реутом мгновенно поднимаем пулемет на площадку, старшина сам становится на место наводчика, и через несколько секунд длинная пулеметная очередь, брошенная внезапно с близкого расстояния, огненным хлыстом стегает по врагу. Теперь мне ясно, кто прошлый раз бил оттуда, с правого фланга, по фашистской пехоте у канавы.

Противник залегает, но Лобанок словно и ждал этого. Он бьет по лежащему на голом склоне врагу. Бьет расчетливо, длинными очередями, с рассеиванием по фронту. Так продолжается минуты две, после чего старшина хватает пулемет в охапку и один ставит его на дно окопа.

Ай да старшина, все-то ты умеешь предугадать! Наверное, ты один знал, как долго можно сейчас стрелять по пехоте, наверное, только ты один заметил, как башни стоявших внизу танков вдруг как по команде повернулись в нашу сторону. Но этого времени хватило, чтобы прижать вражескую пехоту к земле. А чтобы поднять ее в новую атаку, фашистским офицерам потребуется время.

Кажется, танки сейчас бьют только по нас. Но попасть в нас снизу, из-под горы, даже прямой наводкой нелегко. Снаряды ковыряют землю, одеваясь искрами, со свистом скользят по ней и рвутся где-то около самого гребня высоты. Следом за ними мчатся сюда же снопы пуль, крошат камни, белыми фонтанчиками отмечают места своего ухода в землю.

Это фашисты как бы мстят нам за убитых Лобанком пехотинцев, выражают свою ярость оттого, что мы еще не убиты, что не даем им перешагнуть за этот рубеж и соединиться с первым эшелоном, застрявшим где-то километрах в трех к востоку.

Они атакуют нас дотемна. Потом, словно решив, что все равно ничего не сделаешь с этими русскими, прекращают атаки.

Как знать, быть может, какой-то их генерал, даже сам Манштейн, распорядился взять нас измором, обложить, как волков, со всех сторон, а главными силами продолжать наступление.

Так или нет, но этот генерал все же признал свое поражение, раз не смог вытолкнуть нас с помощью всех своих пушек, самолетов, танков и тысяч солдат, вооруженных автоматами.

Настает ночь, тревожная и страшная своей неизвестностью. Фронт откатывается на восток. Это — в оперсводках и на картах. Но для нас он никуда не откатился, потому что мы — фронт. А мы ни на шаг не отступили, хотя из соображений тактических, наверное, должны были сделать это.

Затемно, около полуночи, поступает приказ: полку прорвать кольцо окружения и выйти к своим. Эту весть нам приносит Лобанок. Майор из штаба дивизии, вступивший в командование остатками полка, распорядился в двадцать три ноль-ноль оставить высоту. Для чего по траншее всем спуститься по ее северным склонам к балке. Дальнейшие распоряжения будут получены там.

— Будем, наверное, прорываться балкой, — говорит старшина, попыхивая в нише цигаркой. — Я глядел на карту: балка эта длинная, километров, посчитай, на десять тянется в нашу сторону. Лучшей дороги для выхода из окружения не найти. Так-то, братцы-славяне.

Прорываем кольцо окружения, если это можно назвать окружением, сравнительно легко. Девятая, правофланговая, рота полка без выстрела подошла к немцам, находившимся на нашем пути к балке, и атаковала их. Немцы не приняли боя. В темноте мы единым духом преодолели километр пути от подножия высоты до балки и двинулись на северо-восток.

Если бог есть, то это именно он позаботился о том, чтобы на земле наряду с прочими ее атрибутами существовала и эта балка. Она тянется зигзагами — значит противник не может простреливать ее на большое расстояние; она довольно глубока — значит немецкие танки да еще в темноте не рискнут сунуться в нее.

Что же до вражеской пехоты, то это пусть она нас боится. Мы на своей земле. Вот кто нам может досадить, так это минометчики. Впрочем, и они в случае чего будут стрелять вслепую, по площадям.

Идем балкой человека по три-четыре в ряд. Кто-то идет по самому дну, кто-то — по склонам, так что понятие «в ряд» — довольно относительное.

Пулемет несем поочередно, в две смены. Сначала мы с Реутом, затем Назаренко с Умаровым. Коробки с пустыми лентами было приказано бросить.

Когда-то поэт писал: «Как пахарь, битва отдыхает». А ведь он был прав. Даже и эта битва, судя по всему, гигантская по своим масштабам, тоже отдыхает. Только в маслянистой черни низкого неба все гудят и гудят самолеты. Чьи — не знаем. Да нам сейчас и не до них.

Команды отдаются шепотом. Не приведи бог — лязгнуть чем-либо металлическим или звякнуть оружием. Это, наверное, расценят, как предательство.

Немцы нас все-таки, очевидно, «потеряли». Не верится, чтобы они вот так запросто позволили нам выскользнуть из-под самого носа и беспрепятственно уйти на восток. И все-таки идем!

Лобанок говорил, что по балке нам с учетом ее кривизны придется топать километров десять, что-де, по прямой наши отошли всего на шесть километров. Это немного. Сколько осталось в полку людей — не знаю. Может быть, человек четыреста, а может, и больше.

Слышится усталое, с присвистом дыхание многих людей, шуршание пожухлой травы под ногами, шорох скатывающихся на дно балки камней, комьев сухой глины и передаваемое по цепи шепотом: «Шире шаг!», «Подтянуться!», «Шире шаг!».

Справа и слева по кромках балки идут боковые дозоры. Но они не видны. Мы просто знаем о том, что они там есть.

— Шире шаг!

— Подтянуться!

— Не отставать!

— Не отставать!

Назаренко передает мне тело пулемета из рук в руки и говорит на ухо:

— Половину, кажется, прошли, Если фрицы не догадались понатыкать мин в балке, скоро будем у своих.

Но они-таки догадались понатыкать этих самых мин. В том числе прыгающих. Хотя и ставили они свои мины не про нас. Немцы загородили балку на случай прохода наших со стороны фронта с востока. Мы