– Но Юля собирается ставить, – зачем-то врал Павел. – Вы-то можете играть, Антонина Ивановна!

– Нет, Паша, я без Васеньки уж не буду играть. Я ему обещала: или вместе, или… Мы ведь с ним уж пятьдесят с лишним лет вместе, и в жизни, и на сцене. Как в театр пришли, там и познакомились, и поженились. За деньги спасибо, нам хватает, сыновья присылают. Да ведь только ничего на них, на деньги эти, теперь уже не купишь. Они молодым нужны. А нам, старикам, нужно время. Правильно говорят, что время – деньги. Знаете, почему?

– Ну, потому что если время зря не тратить, то можно заработать деньги, – предположил Павел. Он и правда так думал.

– Нет, – тихо рассмеялась Антонина Ивановна. – Не так, Пашенька. Помните, как в молодости денег ни на что не хватает, а все хочется – и покушать, и одеться, и в кино пойти? Нам сейчас минутки – как копеечки в молодости. Недавно еще почти полный кошелек был. Тратили, не думали, не жалели. А они кончились. И взаймы никто не даст.

– Антонина Ивановна, а Юля – хорошая актриса? – спросил Павел, чтобы перевести разговор на другую тему.

– Она умная слишком, – серьезно объяснила Дружинина. – И самостоятельная. А актриса должна уметь подчиняться. Свое в себе подавлять, если оно не на пользу спектаклю. А Юля не умеет. Она режиссер. Ей ставить надо. Так что, может быть, и хорошо, что Витя уехал – это наш бывший главный, вы знаете? Ставить было некому, приглашенные-то к нам не больно ездят. Вот директор наш, Света Тарасова, и бросила Юлю в воду, как щенка. А Юля выплыла, вы же видели ее спектакли? Ей очень трудно, конечно, – продолжала Антонина Ивановна. – Труднее, чем нам всем. Но она должна справиться. Если справится – будет хозяйкой. Светлане будет на кого театр оставить.

Павел припомнил, что так же сравнивал со щенком не то его, не то своих детей дядя, Павел Владимирович, когда был у них разговор про Надеждинск. Стало быть, нашлось у него с Юлей что-то общее: их спихнули, а они барахтаются, лапами изо всех сил колотят – и вроде плывут. Если у них получится, значит, на него заводы можно оставить, на нее – театр. И важны не масштабы, а суть. Такое совпадение. Странно…

– Вы, Пашенька, Юлю нашу не обижайте, – попросила вдруг Антонина Ивановна.

– Не буду я ее обижать, зачем? – пробормотал Павел, сосредоточенно глядя, как в его стакане расползается на крошки забытый сухарь. – Это она меня обижает.

И он, водя по стакану ложкой и не поднимая глаз, вдруг рассказал о Юле, о себе, о странных их отношениях, которых, в общем-то, и нет, но о которых он постоянно думает. Антонина Ивановна слушала, не перебивая, кивала.

– Вот вы объясните мне: что я такого плохого сделал? – горячился Павел. – Я хотел как лучше, а она прибежала… Наорала на меня! Я, как дурак, бегаю, деньги всем сую, а меня отталкивают, да еще и дураком выставляют! Ничего я тут у вас не понимаю! И никогда со мной такого не было! Влип тут с вашими… с вашим театром, как не знаю кто!

– Не от души даешь, значит, Паша. От гордыни, – дождавшись, пока он выдохнется и замолчит, проговорила Антонина Ивановна. Необидно сказала, участливо. – Не все деньгами измеряется, и теперь даже не все. Ты вот все время о деньгах говоришь и думаешь, а ты о людях подумай. О Юле вот, об Ирочке, о Тане, о Петьке. О жизни подумай, их и своей. Наша жизнь – театр, а твоя что? У тебя жена, дети есть? Нет? А работаешь ты кем?

– Я директор завода. Металлургического, – нехотя признался Павел и заранее расстроился, что Антонина Ивановна станет с ним разговаривать совсем по-другому.

– Директор? – ничуть не удивилась старушка. – Стало быть, ты и есть тот новый директор, что осенью приехал? Значит, у тебя в жизни завод есть. Огромное дело. Люди от тебя зависят. Город. Только, наверное, мало тебе завода, вот ты и мечешься. Еще что-то должно быть, значит.

– Что? – заинтересованно спросил не ожидавший такого поворота Павел – уж он-то всегда считал, что его жизнь до отказа наполнена смыслом.

– А я не знаю, Пашенька. Ты уж сам думай, – вздохнула Антонина Ивановна. – Еще чайку хочешь?

Вернувшись домой, Юля немедленно уселась за работу: настала пора думать о новогодних елках для детей, этой вечной обузе, ежегодной радости и возможности подзаработать денежек. «Смешариков» бы хорошо поставить, дети их любят. Только как там с авторским правом, надо еще узнавать. Да и костюмы выйдут недешевые. При их делах придется, видно, танцевать от имеющихся костюмов прошлых лет, благо там всего полно: и нечисть всякая, и зайцы-белки, и пираты…

Сюжет обычный: кто-то из нехороших персонажей что-то украл (Снегурочку, Деда Мороза, стрелку от часов, елку), а хорошие будут это «что-то» искать. Ох, как хочется сделать наоборот! Например, три распоясавшихся поросенка сперли елку у бедного старого Волка, лишили старика последней радости. И костюмы есть, если еще не развалились; «Три поросенка» у них лет десять назад шел, не меньше. Нет, Светлана не разрешит. Скажет, что с нее и «Ревизора» хватит. Что ж, пойдем по накатанной колее.

Итак, Баба Яга. Но Бабой Ягой сделаем Сашку, чтоб красавица была. А искать… не знаю пока, что искать, пойдет Иванушка, то есть Петька. А раз Петька, то, стало быть, искать он пойдет Татьяну, кого же еще. То есть Снегурочку. А Баба Яга его будет соблазнять, чтобы… Тьфу, это уже не детская елка получается, а взрослая.

Задумавшись, Юля отложила ручку и уставилась в окно, за которым стояла густая чернота без бликов и оттенков. Вспомнив Петьку и Татьяну, она расстроилась.

Они оба были несчастны, и это было очень заметно. То есть Петька-то считал, что он самый счастливый человек на свете потому, что он любил, и потому, что у его любви теперь появился шанс на взаимность. Каждое утро атеистически воспитанный Петька поднимал глаза вверх и мысленно просил, чтобы «папа Витя» не вернулся. А Таня… ну, она погорюет и успокоится, когда окончательно поймет, что ее сбежавший супруг – подлец и негодяй, а у нее есть Петя, отважный рыцарь без страха и упрека, готовый на все ради их любви. Именно так, яркими красками без полутонов и переходов и полагается рисовать действительность молодым людям романтического склада в возрасте девятнадцати лет, каковым и являлся Петр Королев.

То, что Петька был по-настоящему влюблен, было видно невооруженным глазом. Он ходил за Таней, как тень, а если не ходил, то неотрывно следил за ней глазами. Он ежеминутно возводил ее на пьедестал; Юля несколько раз подмечала: когда миниатюрная Таня, играющая все детские роли в спектаклях, садилась на стул или в кресло, долговязый Петька устраивался на полу возле ее ног – для того, чтобы смотреть на любимую снизу вверх. Так, как чувствовал.

Но Петьку с его самозабвенной щенячьей любовью было очень жаль, потому что перспективы у его любви не было. Он еще пока не понимал, что у него несчастная любовь, но ему предстояло это узнать. Таня была старше его всего на семь лет – в общем, небольшая разница для любящих. Но все как раз и заключалось в том, что Таня не любила. И даже не позволяла себя любить, старательно сводя все к шутке, несерьезной шалости, полудетскому капризу. У Тани, по-настоящему талантливой актрисы, эмоциональный опыт удваивался, был больше возраста, шире обстоятельств. И избалованный мальчик из приличной семьи, выдумавший себе любовь, не мог быть ей интересен по определению. И еще он ей очень мешал. Обманутая и оставленная даже больше, чем мужем и отцом ее ребенка – учителем, которому она привыкла безгранично доверять, Татьяна едва справлялась с нахлынувшим на нее отчаянием. Но не могла отдаться ему целиком, чтобы прожить и пережить, и отпустить в прошлое. Ради Петьки она должна была делать вид, будто все не так уж плохо и вообще, мол, прорвемся! Просить сочувствия и поддержки у коллег, тоже брошенных и преданных ее пусть и бывшим, но мужем, Таня не могла. А еще были отец, мама, дочка, и им она тоже требовалась сильной и уверенной в том, что «ничего страшного»… И, только оставаясь наедине с собой, в те редкие минуты, когда это удавалось, Таня позволяла себе, что называется, «распускаться». Тогда она плакала, и мысли ей приходили в голову самые черные. Но этого никто не видел и не знал об этом. Тем более Петька – чужой человек, глупый приставучий мальчишка, который никак не догадается оставить ее в покое…

Юля тряхнула головой, прогоняя мысли о Тане и Петьке. Она все равно не знала, как помочь. Вернее, знала, что помочь им невозможно: выпавшее на их долю следовало пережить им самим, переплавить это в драгоценные крупинки жизненного опыта…. Если получится, конечно. Посмотрела на листочек, на котором подозрительно красиво и аккуратно, с завитушками, явно чтобы занять руку, раз уж идей никаких нет, было