– Так и продолжайте, – кивнул комбат. – За вражеский танк медаль положена, но какие сейчас награды! Тем не менее выношу благодарность.

– Служу трудовому народу! – как и положено по уставу, ответил новый командир взвода.

Первую немецкую листовку я подобрал в те августовские дни. До этого избегал, за их хранение грозили отдать под суд. Отдельные слова остались в памяти. Вроде зверского большевистского террора, который принес нечеловеческие лишения. Провозглашался мир европейско-азиатских народов.

Текст листовки не впечатлял. Слишком заумно выражались немцы. Употребляли слова, которые могли подействовать где угодно, но только не у нас. Насчет голода, страданий у всех уже сложилось четкое представление – они пришли вместе с войной. Насчет европейско-азиатских народов я вообще ничего не понял. Неблагодарное дело – лезть в чужую жизнь с благими намерениями. Я видел страдания наших раненых на высотах Чира, как умирал обгоревший до костей боец в пшеничном поле. Но опять-таки все это принесли фашисты.

Наши листовки тоже не отличались оригинальностью. Глупо было призывать летом сорок второго года немецких солдат переходить на нашу сторону. Их войска наступали слишком быстро, не перейдешь и при желании. А желания сдаваться в плен у немцев не возникало. Как отмечали большинство исследователей, боевой дух военнослужащих вермахта в тот период был высок как никогда. Многие уже ждали конца войны, а в красивейших местах Дона, не испорченных цивилизацией, присматривали холмы и перелески для будущих поместий.

Ну, а если говорить о пропаганде, очень действовало простое перечисление немецкой жестокости, сделанное без особых эмоций, но с обязательным призывом «Бей фашистов!». Талантливый журналист Илья Эренбург не оставил нас равнодушными, сказав еще проще: «Не считайте дни, не считайте версты – считайте только убитых вами врагов».

Производили впечатление листовки на темной бумаге, которые опускались с наших самолетов, словно огромные хлопья пепла. На них не публиковали никаких призывов, перечислялись лишь фамилии убитых немецких солдат. Я представлял, как их читают фрицы, иногда находя знакомые имена, и мороз пробегал по коже. Жрите!

За полторы недели августа произошли разные события. Главным оставалось то, что мы продолжали отступать, несмотря на суровые слова приказа № 0227 «Ни шагу назад!». Командиры не видели иного выхода и никакого наказания не понесли. В этом заключалось противоречие между приказом и реальной обстановкой.

Мы оставили позиции на известняковых высотах Дона. Словно памятник нашему батальону остался сгоревший немецкий танк Т-4 и взорванное тяжелое орудие времен Гражданской войны. К нему не осталось снарядов, лошади не могли сдвинуть с места. Привели двух огромных верблюдов, сумели вместе с лошадьми протащить трехтонную пушку всего сто метров, затем, не обращая внимания на удары погонщиков, улеглись на траву, пережевывая свою жвачку. Орудие взорвали толовыми шашками. Массивное деревянное колесо катилось вслед за нами, словно укор – пушка так помогла, а вы ее уничтожили.

Снова шагали ночью, перебрасываясь редкими фразами. Гриша Черных сообщил мне, что написал прощальное письмо родителям и невесте. По почте оно вряд ли дойдет, в случае гибели перешлют обязательно.

– Дожидайся! – возразил я. – Красноармейскую книжку заберут для отчета, а на твои письма внимания не обратят.

Черных, подумав, согласился. Борисюк, которому присвоили звание сержанта и назначили командовать отделением, посоветовал меньше думать о смерти. День прошел – хорошо, ночью тоже жить будем, а завтра посмотрим. Совет бывалого солдата пришелся по душе. Я считал ефрейтора, теперь сержанта, не слишком отважным человеком, но признавал в нем житейскую мудрость. Таких людей вокруг меня было двое: фельдшер дядя Захар и отец троих детей Борисюк. Дядя Захар о своей семье ничего не рассказывал. Когда мы заговорили о невестах и подругах, он грустно усмехнулся:

– Эх, ребята, ничего вы еще не видели. И женщин тоже.

– Почему не видели? – спросил я. – У меня имелась одна на мелькомбинате. Красивая баба.

– Не видели, – повторял из темноты дядя Захар. – Ну, бог даст, все хорошо будет.

Потом замолчали. Рты забило пылью, открывать их лишний раз не хотелось. От теплой пыли текло из носа. Оказывается, насморк случается не только от простуды. С правой стороны подожгли пшеничное поле, затем началось страшное. Посреди поля взметнулись два взрыва. Если днем огня от взрывов не видно, то ночью следует мгновенная, яркая вспышка. Бомбы, сброшенные вражеским самолетом, подняли на десятки метров целые фонтаны горящих колосьев и травы. Все это диковинным фейерверком кружилось в воздухе, огоньки весело плясали, обгоняя друг друга. Звук ударил с запозданием, хлестнул по ушам. Некоторые бойцы бросились лицом вниз на дорогу, другие бежали на обочину, спасаясь от возможного пулеметного обстрела. Еще несколько бомб взорвались впереди, затем наступила тишина.

Я осторожно поднял голову. Передо мной возился, подтягивая ноги к животу, Гриша Черных. Старшина Шмаков расхаживал над нами, громко считая людей.

– Восемь… одиннадцать… А этот откуда взялся?

Что, взводный, свихнулся? Нашел время для арифметики. Сквозь голос старшины услышал причитания. Я встал и помог собрать взвод, мы потерь не понесли, однако крепко досталось другим. Погибла половина второй роты. В ней насчитывалось человек двадцать, они успели залечь, но дорога, утоптанная до твердости асфальта, сыграла злую штуку. Небольшая бомба, поставленная грамотным врагом на осколочное действие, взорвалась, едва коснувшись земли.

Вокруг неглубокой воронки лежали неподвижно, шевелились, расползались в разные стороны бойцы. Один схватил меня за руку, вцепился, как клещ, я невольно сделал шаг назад, человек протащился по земле следом. Тело красноармейца показалось странным на вид. Пшеница неподалеку вспыхнула с новой силой, я увидел, что половинка ноги тянется за человеком на обмотке. Дикая получалась картина. Я отступал, красноармеец не хотел отпускать меня, а оторванная нога тащилась следом за ним. Дядя Захар умело разжал пальцы, стал накладывать жгут.

– Разрежь обмотку, – приказал он.

Десантный нож впервые пригодился для серьезного дела. Под обмоткой обнаружилась перебитая кость. Половинка ноги колотилась о дорогу, как выброшенная на берег рыбина. Красноармеец ничего не понимал. Очнувшись от шока, хотел встать.

– Сейчас пойду дальше. Сейчас…

Так он бормотал, затем умолк. Другого раненого я перевязал вместе с Гришей Черных. Командир второй роты погиб, командовал по дороге старший лейтенант Рогожин, ему помогал наш взводный. Шмаков подгонял из темноты повозки, сбрасывал с них барахло, грузил раненых. Распоряжался уверенно, как у себя во дворе. Бойцы очухивались от шока. Пострадавшие пытались идти самостоятельно, однако осколки натворили дел. Было видно, что раны они получили тяжелые, на повязках расплывались черные пятна. Подошел комбат, ему доложили о потерях. Майор распорядился:

– Продолжаем марш. Нельзя задерживаться.

Дядя Захар попросил спирта для раненых, комбат приказал выдать. Оглядел остатки второй роты, шесть или семь человек, которых собрал вместе уцелевший сержант.

– Рогожин, принимай людей к себе, а дальше посмотрим.

Тронулись в путь. Захар Леонтьевич ходил между повозками, протягивал раненым кружку, куда наливал разбавленный спирт, не забывал и себя. Когда фляжка опустела, отдал ее мне. Так у меня появилась алюминиевая фляга. Раненые понемногу засыпали, но этот сон оказался для большинства последним. Они умирали тихо, словно засыпали. Время смерти можно было определить, лишь когда выгружали тела на траву. Те, кто прекратили дышать раньше, уже закоченели. Умершие на рассвете обвисали на руках.

– Как же получилось? – спросил Захара Леонтьевича комиссар батальона. – Может, не следовало им водку давать?