для жизни». Риск для жизни — был. Это, что называется, «к бабушке не ходи». Мужество и отвага? В моем случае это, пожалуй, преувеличение. Просто я был моложе коллег-журналистов, работавших в Кабуле, здоровья у меня было больше, чем у них, а мозгов, наверное, меньше. А уж о Женевской конвенции 1913 года, которая запрещает журналистам, находящимся в районах боевых действий, брать в руки оружие, я и вовсе узнал, когда соблюдать ее было уже поздно.

Орден свой я надел лишь однажды. Вскоре после вывода войск из Афганистана, в День Победы, взял сына и пошел с ним гулять в Парк Горького. У самого входа ко мне подошла какая-то девочка и вручила гвоздику. Мне стало неловко, и этот эксперимент я решил больше не повторять.

Знаменательная встреча прессы и военного руководства произошла сегодня в гарнизонном Доме офицеров.

Часа три, наверное, самый важный здесь генерал армии, представитель Министерства обороны и Политбюро ЦК КПСС Валентин Иванович Варенников вручал нам подписанные им грамоты за «добросовестное выполнение интернационального долга», а потом рассказывал о том, как замечательно складывается обстановка в Афганистане с началом вывода советских войск. Что образовались целые районы, где ситуация благоприятна и постреливают в «пределах нормы». Что сдача гарнизона в Асадабаде, где девять лет проливал кровь батальон специального назначения, а также Ханабада, Ургуна, Шахджоя, Бамиана, тяжелые бои в Заболе и Тулукане есть не что иное, как результат решения президента об отводе войск в глубь территории в интересах политики национального примирения.

— Ситуация в норме, все идет хорошо, растет авторитет кабульского правительства. Долой пораженческие настроения, — громким голосом школьного учителя говорил нам генерал. — И запомните. У нас не будет информации ради информации, гласности ради гласности. Я призываю вас быть политиками!

Тем временем, пока шла встреча, был обстрелян аэропорт. Десять человек погибли, среди них две русские женщины с детьми. Жаль, что аэропорт так далеко от штаба армии: взрыв был бы неплохим аккомпанементом к страстным словам генерала.

А потом я сидел в кабинете начальника армейской разведки Николая Сивачева. У него громкий «страшный» голос и удивительно доброе лицо, которое к такому голосу никак не подходит. Как будто актер играет чужую роль, подменяет заболевшего коллегу. Полковник отщипывал от только что испеченной буханки куски теплого хлеба и отвечал на мои вопросы примерно так:

— Как, кто такие душманы? Миша, это афганский народ, б…ь!

Раздался резкий звонок телефона «ВЧ», Сивачев снял трубку и невольно выпрямился в кресле:

— Товарищ генерал армии, полковник Сивачев слушает… Но, товарищ генерал армии, я считаю это нецелесообразным. По данным разведки, в провинции Герат сейчас нет скоплений бандформирований мятежников… По моему мнению, это может только усугубить ситуацию… Виноват, товарищ генерал армии! Есть выполнять приказ: выдать цели для бомбоштурмового удара в провинции Герат!

И, со злостью бросив трубку на телефон, он еще более страшным голосом закричал в коридор:

— Дежурного офицера ко мне!

И прибегал офицер с пометками на картах, и где-то, невидимые и неслышные отсюда, поднимались в небо тяжелые бомбардировщики, улетали выполнять приказ генерала армии: «приводить в норму» военно-политическую ситуацию в Афганистане.

Мне все меньше и меньше хочется участвовать во всем этом.

Генерал вытянул вперед руку, а потом, критически смерив глазами расстояние от земли до ладони, сократил его примерно на треть:

— Вот такого роста. Но бесстрашная девчонка. О ней надо рассказать обязательно!

С Олей Щербининой, операционной сестрой из шиндандского медсанбата, о которой говорил генерал, я уже был знаком. И не раз после нашей с ней встречи перечитывал записи в блокноте и садился было за машинку, понимая и сам: о ней надо рассказать обязательно. Но так и не рассказал. Может быть, потому, что не вышла у меня Олина фотография, а мне казалось совершенно необходимым, чтобы очерк был опубликован в газете вместе с ее портретом. Чтобы читатель увидел эту девушку с удивленно вскинутыми ниточками бровей над грустными серыми глазами, так похожую на школьницу. Да ее не только на войну, ее и в лес за грибами одну отпускать-то страшно. «Кнопка», в общем.

С тех пор прошло без малого три года, медсестра из Шинданда давно уехала домой, и материал о войне, какой увидела ее Оля Щербинина, написан так и не был.

…Меня разыскал кто-то из московских коллег, приехавших для освещения первого этапа вывода войск из Афганистана.

— Я только что из сто восьмидесятого полка, вам просили передать привет. Сказали так: если помните, от медсестры из Шинданда.

Рассказ будет теперь о другом. Но я все же начну его с тех старых записей, сделанных в шиндандском медсанбате.

— Как я оказалась здесь? Случайно, в общем. Пришла в военкомат, да сказала, что хотела бы поработать в армии. Там спросили: в Афганистан поедете? Поеду. Мама не удивилась даже, они у меня с папой тоже непоседы. Только вздохнула: значит, передалось по наследству, теперь вот твой черед уезжать.

А я в жизни не пожалею, что приехала. Здесь все по-другому: любая фальшь видна. Уж если любят, то любят. А если ненавидят — наотмашь!

Я вообще-то человек совершенно не медицинский. Даже в школе еще думала: куда угодно пойду, только не в медицину. Только не медсестрой мыкаться всю жизнь, как мама. А документы все равно отнесла в медицинский институт. Теперь думаю: даже хорошо, что я тогда первый же экзамен завалила и попала в училище. Если бы в институт поступила, не попала бы сюда. Хотя, когда приехала, думала сначала: ни за что не выдержу. А потом поняла: человек очень многое может, если будет все беды свои воспринимать в мировом масштабе. Надо спросить себя: что изменится в мире, оттого что тебе плохо и тяжело? Ничего, мир не станет от этого лучше. Значит, нечего и вешать нос. Правда, это у меня не всегда получается.

— Вы сказали: поначалу было трудно. Что именно?

— Да разве расскажешь? Трудно, когда летишь в вертолете по ущелью в горах, раненый теряет сознание у тебя на руках, а ты не можешь найти вену иглой, не можешь его удержать. Хотя это даже не трудно — страшно.

Трудно, когда БТР несется, не разбирая дороги, тебя по стенам размазывает, а тебе ничего, тебе надо все сделать так, чтобы мальчику, который на мине подорвался, не было так больно, как сейчас.

Трудно, когда ты сегодня с человеком говоришь, а завтра — все, его завтра в «Черном тюльпане» домой увезли.

Война переворачивает тебя. На все другими глазами смотришь, все отступает: романтика, беды твои личные, деньги, что там еще? Вы скажете: конечно, это и неженское дело. Может быть. Но когда, знаете, тебе солдаты после рейда говорят: «Ольга Васильевна, а мы вас на боевых в бинокль видели!» — уважать себя начинаешь.

…Это правда, что все мы, писавшие об Афганистане, чувствуем себя виноватыми перед ними, медсестрами военных госпиталей. Писали о них мало, да и не так. А как надо? Не знаю этого и сейчас.

Никогда не забуду, как впервые переступил порог военного госпиталя в Кандагаре. Как отворачивался ненароком, чтобы не смотреть в глаза искалеченным нашим мальчишкам. Как думал о том,