знает назубок, иного профессора срежет. И, как у каждого украинца, и песни, и присказки всякие готовы у него на любой случай. А еще «док» увлекается фотографией. Есть у него история о том, как к ним в институт приехали однажды французские дивчины, как он фотографировал их, а потом даже переписывался.

Работал «док» надежно и основательно. Переделывать свои дела, по всему видно, не любит. Неспешно выслушивал каждого, потом выдавал горсть пилюль, растолковывал с помощью Ислама Ганиева, как принимать их, и уже новый пациент занимал место повеселевшего обладателя лекарств. Для многих — первых лекарств в жизни.

А тем временем рядовые Максуд Гонжаев и Саша Мазий уже вытягивали из кузова «Урала» черный матерчатый тубус — «кинозал». Толпа бросилась к машине, замерла, не дыша. Там, в глубине черного рукава, на маленьком полотне походного экрана сражались и умирали такие же, как и они, афганцы. Такие же, как они, строили дома, сидели за партами университета. Были там и кадры, снятые по другую сторону баррикады, разделившей надвое их родину. И там тоже сражались и умирали афганцы. Старик в клеенчатой канареечного цвета куртке не мигая смотрел на экран. Босой мальчишка лет пяти вцепился в его натруженную руку и тоже смотрел, не отрывая глаз. Первое в их жизни кино.

А потом пришла очередь керосина. В этой голой долине, где каждая жердь на счету, керосин в особой цене. Будет топливо, будет и тепло в доме, и плов в казане. Нет керосина — холод и голод стучатся в дверь. Вот почему эта часть программы вызвала замешательство. Миша Щетинин, командир «наливника», горячился поначалу, пытался навести порядок в осаждавшей его толпе, а потом выматерился в сердцах, махнул рукой и направил тугую струю топлива в канистры и ведра, тянувшиеся со всех сторон. По тому, как волновались люди, как переглядывались меж собой, было понятно: никто и никогда на их памяти не приходил в Рабат для того, чтобы просто так, пусть по нескольку литров, подарить им топлива. Люди обступили наших солдат, рассматривали их, заглядывали в глаза, пытались разговориться. Кто-то — доброжелательно, кто-то — недоверчиво все же. А кто-то, если быть честным, даже враждебно.

А потом мы сидели, скрестив ноги, на красном ковре в доме того самого Амир-хана, говорили о том, что год выдался неплохим и урожая, если Аллаху будет угодно, крестьянам хватит надолго. О прошлом тактично помалкивали, хотя, кто знает, быть может, и доводилось Амир-хану встречаться совсем в других обстоятельствах с тем же Багиром Нуриевым, который сидел сейчас с ним рядом, с удовольствием опустошая миску с шурпой.

Ну вот, собственно, и все. Фыркнул, опустев, шланг бензовоза, последний пациент, осмотренный «доком», ушел, счастливый, домой, последний пакет муки перекочевал в чьи-то руки.

Амир-хан долго тряс руку командиру:

— Приедете еще?

— Приедем, — уверенно кивнул тот. — Непременно приедем!

Бойцы потянулись к машинам. А люди еще долго стояли на окраине кишлака, их старые английские винтовки-буры блестели на солнце. Стволами вверх.

— Насир нет ашрар. Насир — рафик! — крикнул нам вдогонку давешний попутчик-мальчишка. Ну это тоже понятно: рафик — значит «товарищ». Хотелось верить, что слова его на этот раз шуткой не были.

Поздним вечером, точно в том месте, где выходит на трассу ведущая к Рабату грунтовка, полыхал трубопровод. Огненный факел из пробитой автоматной очередью трубы рвался к небу, освещая долину. Поднятый по тревоге ремонтный взвод сорвался в ночь, часа через два устранил последствия диверсии. Была ли она делом рук Амир-хана или, наоборот, местью его врагов за дружбу с «неверными»? Этого уже не узнать никогда.

Сегодня вечером, выйдя на улицу, какое-то мгновение не мог понять, что же произошло. Что-то изменилось в мире, но что? Это снег, снег в Кабуле! Огромные ночные белые бабочки несутся на свет фонаря, шлепаются о стекло, тают, падают на теплую землю. Еще днем я щелкал фотокамерой на Майванде, снимая жестянщиков, которые грелись на солнышке, и вот уже снег, немного морозит, пахнет зимой. Это почему-то показалось ненужным здесь, каким-то неафганским, нечестным даже со стороны природы.

Вчера прилетел из Кандагара. Еще накануне поздним вечером позвонили из штаба армии: на операции у пакистанской границы отличные результаты, командующий приглашает журналистов. Куда, зачем, что за результаты? «Там узнаешь», — успокоила телефонная трубка голосом дежурного офицера.

…Пыльное, высохшее предгорье. Несколько машин прикрытия кружат в воздухе, еще несколько транспортных вертолетов готовятся к взлету, цепочкой тянутся к ним изнуренные, обвешанные оружием солдаты. До командного пункта у самых гор, где в окружении танков чернели антенны радиостанций, нас довезла артиллерийская самоходка, специально высланная за журналистами. Встретил Павел Грачев, только что назначенный командиром 103-й воздушно-десантной дивизии. Он не новичок в этих горах: в начале восьмидесятых отвоевал здесь два года командиром полка.

Операция вышла на редкость тяжкой, есть потери, рассказал он. Несколько суток «полосатые» лежали (так пехота называет десантников, сама, в свою очередь, откликаясь на их ответное: «Эй, соляра!») под прицельным огнем. А когда высадили десант, оказалось, поздно: то ли проворонили, то ли умышленно пропустили моджахедов сквозь свои посты солдаты афганской армии, которые блокировали ущелье с противоположной стороны. Что поделаешь, это в конечном счете их, а не наша война. Ущелье оказалось крупной опорной базой: вырытые в скалах пещеры укреплены бетонными створами. Когда туда пробрался сам Грачев, один из десантников пил чай у входа в такую пещеру, сидя на камне, расписанном арабской вязью. Надпись потом перевели: «Здесь никогда не будет русского солдата».

Трофеев, правда, немало: снаряды, мины, — оружие вывозят машинами. Как уверяют армейцы, не меньше сорока тонн, если считать на вес. На выставке, разложенной специально для нас, выбрал себе на память патрон к автомату ППШ. На нем выбито: «Сделано в Югославии». Какими судьбами он здесь?!

В само ущелье нам уже не пройти, там работает батальон саперов. Ступить туда будет страшно еще несколько месяцев, смерть будет поджидать под каждым камнем, на каждой тропе. На языке военных это называется «спецминирование». Жестокая и в то же время логичная практика войны: лишить противника возможности использовать базу потом, когда отсюда уйдут десантные батальоны.

В Кандагаре тьма знакомого народа — и кабульские, и шиндандские, и всякие разные. Тотчас же кинулся искать «полтинник», с которым ходил на первую в моей жизни «войну», как называют здесь боевые операции. Долго блуждал между палатками, пока не подсказал дорогу знакомый артиллерийский наводчик.

В большой палатке полумрак, стоят рядами койки с матрасами и синими солдатскими одеялами, но без белья. Двое бойцов то ли читают что-то у входа, то ли пишут письма. В дальнем углу, все в том же, только еще более потрепанном горном комбинезоне, — Сыромятников, командир «полтинника». Вскинулся, заулыбался. Как выяснилось, он гораздо моложе, чем мне показалось на операции: ему всего-то тридцать пять. Подполковник только что из отпуска: душой уже не дома, еще не здесь. Впрочем, и в Москве маялся, ходил из угла в угол, возвращался мысленно в Кабул. Все было ему отчего-то не в радость. Даже не екнуло, как обычно, сердце, когда ехал к матери в Орел: что-то надломила в нем эта война. А домашние не то чтобы упрекнули, но все же прочел в их глазах: что же ты без гостинцев?

— Не буду же я объяснять, что лейтенант или прапорщик еще может вернуться с полной сумой, но не я. Полк же за мной, каждый шаг на виду, — сказал, глядя в пол.

Не ладится что-то у него и по службе. В дивизию назначен новый начальник штаба из Союза, а не он, уже больше года воюющий с «полтинником» в Гиндукуше.

Казанцева и вовсе нет, свалился с малярией, «сачкует» операцию в инфекционном госпитале. А вот