убьют такого мудака, а он потом скажет: «Я не знал!..»
В это время к Рексу со спины подходит огромная толстая свинья, их много, обжевавшихся конопли, у нас шаталось, останавливается метрах в полутора, стоит, слушает зачарованно.
Свинья, надо сказать, отменная: пятак большой, глазки смышленые, хвостик витка три насчитывает.
Хайло-то разинула, с копытца на копытце переминается заинтересованно, по всему видать, очень ей по свинскому сердцу эта рексова речь приходится.
Конечно, уже первые ряды волноваться начали, отдельные всхлипы раздаются, кое-где рыдания сдержанные.
Рекс радуется: настоящее искусство всегда найдет дорогу к сердцу слушателя.
Тут к нашей свинье подходит племенной хряк — матёрая ветчина и натурально вступает с ней в половой свинский секс, воспетый в павильонах свиноводства.
Свинина покосилась недовольно: чего, мол, слушать мешаешь? — но ничего, похрюкивает. Ну, чистая свинья! В общем, не очень сильно они этому делу предавались, лениво так, чтобы времени зря не терять.
Тут уже среди воинства закричал кто-то, тонко так, по-звериному; повалились некоторые, а кто до этого лежал, вскочили.
Рекс наконец резко повернулся. Он и всегда-то лицом красен был, а тут вообще багровым сделался и дальше менял колер по принципу «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан».
Сказать ничего не может, только тычет толстым пальцем в ближайшего сержанта, а другой рукой в сторону новобрачных удаляющие жесты делает.
Молодчага-сержант сразу понял. Подошёл, печатая шаг, и как пихнет Джульетту в грудь сапожищем. Они, оскорблённые в своих худших чувствах, опешили, тогда сержант, решивший не останавливаться на достигнутом, по-футбольному оттянул носок и нанёс влюблённым такой прицельный «марадоновский» удар, что парочка вылетела с противоположного конца плаца на пять метров впереди собственного визга.
Рекс дух перевел, вытер пот, говорит:
— Молодец!!!
А сержант:
— Служу Советскому Союзу!
Мне на гастролях часто снятся дорогие моему сердцу Пшикер, Хохол, Пионер, старшина Растак, Рекс. И даже старлей Митрохин, которого я никогда не видел, но с которым убежала жена прапорщика Акишина, тоже, видимо, хорошего человека. Но видение двух военных свиней, наверняка уже жестоко съеденных, навевает неизъяснимую грусть. Тогда я наливаю стакан водки и пью за их светлую память.
Zagranitsa
Курица не птица.
Польша
1986 год. Наконец-то после стольких лет первая заграница. Сначала несколько собеседований. Мы в костюмах и галстуках, начитавшись до одури последних газет и трясясь, как абитуриенты при поступлении в институт, по очереди сидим перед комиссией. Бог знает из кого эта комиссия состояла: из активистов, ветеранов партии, фронтовиков, а иногда и просто из примазавшихся бездельников.
Вопросы, вопросы: последняя речь Горбачёва, положение на Ближнем Востоке — насколько я знаю, там положение всегда было напряжённым, роль компартии в мировой тусовке.
Правильные ответы определяли вашу потенцию для поездки — а вдруг подойдут в Польше на улице и спросят:
— А какие союзники были у фашистской Германии во Второй мировой войне?
А вы как раз и не знаете.
Или:
— В каком году состоялся съезд «победителей»?
А вы говорите:
— Чего-то я не в курсе, — это ж какой позор! Любой поляк может вам тут же в морду плюнуть, и престиж нашей страны упадёт донельзя.
Валера Ефремов и наша милая костюмерша Танечка ходили пересдавать, так как неточно назвали союзников, остальных Бог миловал.
Особое внимание уделялось личной жизни выезжающего. К тому моменту я был уже давно разведён, но должен был толково объяснить, по какой причине.
Само собой разумелось, что советский человек если уж создал семью, то обязан ее сохранять, а то опять же, вдруг за границей спросят — что тогда?
Было абсолютно ясно, что вопросы о съездах партии и о сложном отношении произраильских группировок к палестинскому движению лишь предваряли главный вопрос. О причине развода.
Ну конечно. Ведь на все остальные вопросы члены комиссии уже более или менее знали правильные ответы, и чисто по-человечески понять их было можно.
Каждый раз у меня бывало сильное искушение свалить всё на дуру жену, которая не знает на память «Апрельские тезисы», но я вовремя спохватывался, обычно краснел и отвечал, что причины моего развода лежат в области компетенции медицинских органов.
Многозначительные взгляды, которыми обменивались члены комиссии, показывали, что это политически самый правильный ответ.
Забыл ещё сказать, что всему этому предшествовала принудительно-унизительная проверка здоровья, перед которой меркнет прием в отряд космонавтов.
Двенадцать — четырнадцать врачей-специалистов должны были дать заключение, выраженное в общем виде словами «практически здоров».
Мы сначала думали, что это забота государства о нас. Только потом стало ясно, что чиновники страшно боятся за валюту, которую пришлось бы заплатить, случись за границей что-нибудь с нашими зубами или ещё с чем.
Мы попытались, правда, совместить «приятное с полезным».
Я, например, после разных кардиограмм попробовал спросить у главного врача, женщины с революционной внешностью и «Беломором» в зубах, ставившей обобщённый диагноз:
— Какие будут ваши рекомендации?
Она подняла от бумаг усталые глаза за толстыми стёклами, перекинула «Беломорину» в другой уголок рта:
— Да на тебе пахать можно!
В общем, зубы и другие органы, внушающие подозрение, были вырваны, а мы все оказались «практически здоровы».
Уже перед самой-самой поездкой был еще инструктаж, вернее, собеседование с бойким, веселым гражданином в синей рубашке, который, сидя на столе, свесив одну ногу, поучал:
— Поляки — они как дети. Во время контактов избегайте упоминания фамилии Будённый. Для нас он — герой, а их в 1920 году тысяч двадцать положил. И еще, немцы в 42-м польских офицеров постреляли,
