Сказав это. Чёрный Рыцарь ласково простился с Айвенго, который выразил пламенное желание проводить своего спасителя. Но об этом Чёрный Рыцарь и слышать не хотел.

– Сегодня отдыхай хорошенько, – сказал он. – Пожалуй, и завтра ты ещё не в силах будешь пуститься в дорогу. Мне не нужно иного проводника, кроме честного Вамбы; он будет играть при мне роль попа или шута, смотря по моему настроению.

– А я, – сказал Вамба, – готов служить вам от всего сердца. Я охотно побываю на поминках Ательстана, потому что, коли еда будет не очень сытная, а подавать будут не часто, он восстанет из мёртвых и начнёт взыскивать с поваров, прислуги и кравчего. А это такое зрелище, что стоит посмотреть. Я уж надеюсь, сэр рыцарь, что ваша доблесть будет мне защитой перед моим хозяином Седриком, когда моё остроумие потерпит неудачу.

– Но на что может пригодиться моя доблесть, шут, там, где бессильно твоё остроумие? Разреши-ка мне эту загадку.

– Видите ли, сэр рыцарь, – отвечал Вамба, – шутка может много сделать. Услужливый и наблюдательный плут сразу подмечает, которым глазом сосед его хуже видит, и с этой стороны держится, когда тот разгорячится и даст волю своим страстям. А доблесть – это дюжий малый, который прёт напролом. Ему нипочём и прилив и бурные ветры, знай себе гребёт веслом и в конце концов причалит к берегу. А потому, добрый сэр рыцарь, я буду пользоваться только ясной погодой в душе моего благородного хозяина, а в бурное время, уж надеюсь, вы потрудитесь меня выручать.

– Сэр Рыцарь Висячего Замка, раз уж вам угодно так называть себя, – сказал Айвенго, – боюсь, что вы изволили избрать себе в проводники чересчур болтливого и назойливого шута. Но он знает каждую тропинку в лесу не хуже любого охотника; притом, как вы сами видели, бедняга верен и надёжен, как булат.

– Ничего, – молвил рыцарь, – лишь бы он сумел указать мне дорогу. Что за беда, если он захочет позабавить меня в пути. Ну, прощай, Уилфред, выздоравливай, друг мой. Но смотри, я тебе запрещаю выезжать по крайней мере до завтра.

С этими словами он протянул руку Уилфреду, который её поцеловал, простился с аббатом, сел на коня и поехал в сопровождении одного Вамбы.

Айвенго проводил их взглядом, пока они не скрылись в чаще окружающих лесов, потом воротился в монастырь.

Но вскоре после ранней обедни он послал сказать аббату, что желает его видеть. Старик прибежал в испуге и с беспокойством осведомился, как он себя чувствует.

– Лучше, – отвечал он, – гораздо лучше, нежели мог надеяться вначале: или моя рана была не так серьёзна, как я думал, судя по большой потери крови, или целебный бальзам оказал на неё чудесное действие, но я себя так чувствую, что, пожалуй, могу надеть панцирь; это большое счастье, потому что мне такие мысли приходят на ум, что я не могу больше здесь оставаться в бездействии.

– Сохрани бог, – сказал аббат, – чтобы сын Седрика Сакса покинул нашу обитель, прежде чем зажили его раны. Стыдно нам будет, если мы допустим это!

– Я и сам не покинул бы вашу гостеприимную обитель, святой отец, – сказал Айвенго, – если бы не чувствовал себя способным пуститься в дорогу и если бы не было в том нужды.

– А что же вынуждает тебя к такому внезапному отъезду? – допрашивал аббат.

– Разве никогда вам не случалось, святой отец, томиться зловещим предчувствием, ожидать какой-то беды, тщетно доискиваясь, какая бы могла быть тому причина? – сказал рыцарь. – Разве никогда не омрачалась ваша душа, словно зелёный луг в солнечный день, над которым вдруг проходит чёрная туча, предвестница грозы? Разве ты не думаешь, что такие предчувствия достойны нашего внимания, что, быть может, это ангелы-хранители подают нам весть о близкой опасности?

– Не отрицаю, – сказал аббат, осеняя себя крёстным знамением, – такие вещи случаются, и они бывают от бога. Но подобные внушения приходят недаром и клонятся к пользе и преуспеянию. А ты, раненый и немощный, на что ты можешь пригодиться тому, за кем желаешь следовать? Ведь в случае нападения ты не в силах будешь защищать его.

– Ты ошибаешься, приор, – сказал Айвенго, – сил у меня довольно, и я отлично могу выдержать бой со всяким, кто захочет со мной помериться. Но если бы это и не было нужно, разве я не могу быть ему полезен иными способами, кроме оружия? Слишком хорошо известно, что саксы не любят норманнов. Как знать, что может случиться, если он вдруг явится среди них в такую минуту, когда сердца их раздражены смертью Ательстана, а головы отуманены чрезмерным употреблением вина. Сдаётся мне, что его появление в такое время может иметь в высшей степени опасные последствия. Вот я и решился или предупредить беду или разделить его участь. А для того чтобы я мог исполнить своё намерение, прошу тебя: достань мне верховую лошадь, у которой шаг был бы помягче, чем у моего боевого коня.

– Что ж, – отвечал почтенный аббат, – я тебе уступлю мою испанскую кобылу: она ходит иноходью, жаль только, что всё-таки не такой ровной, как лошадка приора Сент-Альбанской обители. Могу, однако ж, поручиться, что у моей Метлы – так зову я своего иноходца – очень мягкая и ровная рысь. И она очень послушная лошадка, пожалуй только у проезжего фокусника найдётся скотина ещё послушнее моей. Но ведь та даже умеет плясать меж разложенных яиц. А едучи на Метле, я сочинял целые проповеди, и хорошие выходили проповеди, одинаково поучительные как для монастырской братии, так и для прочих христианских душ.

– Так, пожалуйста, преподобный отец, прикажите сейчас же оседлать Метлу и велите Гурту принести сюда моё вооружение.

– Однако ж, любезный сэр, – сказал аббат, – я прошу вас принять в соображение, что Метла так же неопытна по части оружия, как и её хозяин. Я не ручаюсь за то, что может произойти, когда она увидит ваши доспехи, а в особенности, когда почует их тяжесть на себе. О, Метла, я вам скажу, животное преумное и не потерпит на себе никакой излишней тяжести. Один раз случилось, что я у соседнего священника захватил взаймы только один том латинского сочинения «Fructus Temporum»[50], так моя лошадь до тех пор не соглашалась выйти за ворота, пока я не заменил увесистую книжицу обычным своим малым требником.

– Поверьте, святой отец, – сказал Айвенго, – я не стану беспокоить вашу лошадь излишней тяжестью, а если она заупрямится, так ей же будет хуже.

Эти слова были произнесены в ту минуту, когда Гурт прикреплял к сапогам рыцаря пару больших позолоченных шпор, способных убедить любую упрямую лошадь, что для неё выгоднее всего повиноваться воле ездока.