– Нет. Но я жду его со дня на день… Скажите, пожалуйста, вы принимаете участие в ночном увеселении?

– В увеселении?

– Да. Всюду говорят, что ночью во дворце будет увеселение.

Бевиль пробормотал что-то невнятное.

– Ну, еще раз прощайте, – сказал Мержи. – Я спешу… Понимаете?

– Погодите, погодите! Еще одно слово! Как истинный друг, я не могу не дать вам совета.

– Какого совета?

– Сейчас к ней не ходите. Завтра вы будете меня благодарить, поверьте.

– Это и есть ваш совет? Я что-то не возьму в толк. К кому это к ней?

– Ну, ну, не притворяйтесь! Если вы человек благоразумный, сей же час переправьтесь на тот берег Сены.

– Это что, шутка?

– Какая там шутка! Я говорю совершенно серьезно. Повторяю: переправьтесь через Сену. Если вас будет уж очень искушать дьявол, пойдите по направлению к якобинскому монастырю на улице Святого Иакова. Через два дома от святых отцов стоит довольно ветхий домишко, над дверью висит большое деревянное распятие. Вывеска странная, ну да это не важно. Постучите – вам отворит приветливая старушка и из уважения ко мне примет с честью. Перенесите ваш любовный пыл на тот берег. У мамаши Брюлар премилые, услужливые племянницы… Вы меня поняли?

– Вы очень любезны. Душевно вам признателен.

– Нет, право, послушайтесь меня! Честное слово дворянина, там вам будет хорошо!

– Покорно благодарю, в другой раз я воспользуюсь вашим советом. А сегодня меня ждут, – сказал Мержи и сделал шаг вперед.

– Переправьтесь через Сену, милый друг, это мое последнее слово. Если с вами случится несчастье из- за того, что вы меня не послушались, – пеняйте на себя.

Бернара поразил необычайно серьезный тон Бевиля. И на этот раз уже не Бевиль остановил его, а он Бевиля:

– Черт возьми, да что же это такое? Растолкуйте мне, господин де Бевиль, перестаньте говорить загадками.

– Дорогой мой! В сущности, я не имею права выражаться яснее, и все же я вам скажу: переправьтесь за реку до глубокой ночи. А теперь прощайте.

– Но…

Бевиль был уже далеко. Мержи побежал было за ним, но, устыдясь, что попусту теряет драгоценное время, пошел своей дорогой и наконец приблизился к заветной калитке. В ожидании, пока совсем не скроются из виду прохожие, он стал прогуливаться возле ограды. Он боялся привлечь внимание прохожих тем, что кто-то в такое позднее время входит в сад. Ночь выдалась чудная, от дуновения ветерка было не так душно, луна то выплывала, то пряталась за легкие белые облачка. Это была ночь для любви.

И вдруг улица как вымерла. Мержи мигом отворил калитку и бесшумно затворил. Сердце у него стучало, но сейчас он думал только о блаженстве, которое ожидало его у Дианы, – мрачные мысли, возникшие у него под влиянием странных речей Бевиля, мгновенно рассеялись.

Он подошел к дому на цыпочках. Одно окно было полурастворено, сквозь красную занавеску пробивался свет лампы. То был условный знак. В мгновение ока Мержи очутился у своей любовницы в молельне.

Диана полулежала на низком диване, обитом синим шелком. Ее длинные черные волосы рассыпались по подушке. Глаза у нее были закрыты – казалось, она борет-ся с собой, чтобы не открыть их. Единственная в комнате серебряная лампа, подвешенная к потолку, ярко освещала бледное лицо и алые губы Дианы де Тюржи. Она не спала, но всякий при взгляде на нее невольно подумал бы, что она видит тяжелый сон. Но вот заскрипели сапоги Бернара, ступавшего по ковру, – Диана тотчас оторвала от подушки голову, открыла глаза, губы у нее зашевелились, она вся вздрогнула и с трудом удержала вопль ужаса.

– Я тебя испугал, мой ангел? – спросил Мержи, опустившись перед ней на колени и наклонившись над подушкой, на которую прекрасная графиня вновь откинулась головой.

– Наконец-то! Слава тебе, господи!

– Разве я опоздал? Полночь еще не скоро.

– Ах да разве я о том?.. Бернар! Никто не видел, как ты вошел?

– Ни одна душа… Но что с тобой, моя радость? Почему ты не даешь мне своих прелестных губок?

– Ах, Бернар, если б ты знал!.. Умоляю: не мучь меня… Я страдаю невыносимо: у меня жестокая мигрень… голова как в огне…

– Бедняжка!

– Сядь поближе, но только, пожалуйста, не проси у меня сегодня ласк… Я совсем больна.

Она уткнулась лицом в подушку, и в тот же миг у нее вырвался жалобный стон. Потом она вдруг приподнялась на локте, откинула густые волосы, падавшие ей на лицо, схватила руку Мержи и приложила к своему виску. Бернар почувствовал, как сильно бьется у нее жилка.

– Приятно, что у тебя холодная рука, – молвила она.

– Милая Диана! Как бы я был рад, если б голова болела не у тебя, а у меня! – сказал Мержи и поцеловал ее в пылающий лоб.

– Ну да… А я была бы рада… Прикрой мне пальцами веки, так будет легче… Ах, если бы выплакаться, – может, боль и утихла бы, да вот беда: плакать я не могу.

Графиня умолкла; в тишине долго слышалось лишь ее прерывистое, стесненное дыхание. Мержи, стоя на коленях подле дивана, ласково гладил и время от времени целовал опущенные веки прелестной женщины. Левой рукой он опирался на подушку; пальцы его возлюбленной порою судорожно сжимали его пальцы. Дыхание Дианы, нежное и вместе с тем жаркое, возбуждающе щекотало ему губы.

– Родная моя! – сказал он наконец. – По-моему, ты страдаешь еще от чего-то больше, чем от головной боли. Какая у тебя кручина?.. И почему бы тебе не поведать ее мне? Любить – это значит делить пополам не только радости, но и горести.

Графиня, не открывая глаз, покачала головой. Она разомкнула губы, но членораздельного звука так и не издала; это усилие ее, видимо, утомило, и она снова уронила голову к Бернару на плечо. Вслед за тем часы пробили половину двенадцатого. Диана вздрогнула и, трепеща, приподнялась на постели.

– Нет, право, ты меня пугаешь, моя ненаглядная!

– Ничего… пока еще ничего… – глухим голосом проговорила она. – Как ужасен бой часов! Каждый удар словно раскаленное железо забивает мне в голову.

Диана подставила Бернару лоб, и он не нашел лучшего лекарства и лучшего ответа, как поцеловать его. Неожиданно она вытянула руки, положила их на плечи своему возлюбленному и, по-прежнему полулежа, впилась в него горящими глазами, которые, казалось, готовы были его пронзить.

– Бернар! – молвила она. – Когда же ты перейдешь в нашу веру?

– Ангелочек! Не будем сегодня об этом говорить. У тебя голова сильней разболится.

– У меня болит голова от твоего упрямства… но тебя это не трогает. А между тем время не ждет, и если бы даже я сейчас умирала, все равно до последнего моего вздоха я продолжала бы увещевать тебя…

Мержи попытался заградить ей уста поцелуем. Это довольно веский довод, он служит ответом на все вопросы, с какими возлюбленная может обратиться к своему любовнику. Диана обыкновенно шла Бернару навстречу, но тут она решительно, почти с негодованием оттолкнула его.

– Послушайте, господин де Мержи! Я каждый день при мысли о вас и о вашем заблуждении плачу кровавыми слезами. Вы знаете, как я вас люблю! Вообразите же наконец, что я должна испытывать от одного сознания, что человек, который мне дороже жизни, может в любую минуту погубить и тело свое, и душу.

– Диана! Мы же условились больше об этом не говорить!

– Нет, несчастный, об этом нужно говорить! Кто знает, может, у тебя и часа не остается на покаяние!

Необычный ее тон и странные намеки невольно привели на память Бернару загадочные предостережения Бевиля. Им овладело непонятное ему самому беспокойство, но он тут же сумел себя перебороть, а то, что так усилился проповеднический пыл Дианы, он объяснил ее богобоязненностью.