резким, нарочитым, то вдруг исчезал совершенно.

– Милостивый государь! Ваша доблесть заставила меня позабыть осторожность, свойственную нашему полу. Мне захотелось посмотреть на безупречного кавалера, и вот я вижу этого кавалера именно таким, каким его изображает молва.

Мержи, вспыхнув, поклонился даме.

– Неужели вы будете так жестоки, сударыня, и не снимете маску, которая, подобно завистливому облаку, скрывает от меня солнечные лучи! (Эту фразу он вычитал в какой-то книге, переведенной с испанского.)

– Сеньор кавалер! Если я останусь довольна вашей скромностью, то вы не раз увидите мое лицо, но сегодня удовольствуйтесь беседой со мной.

– Ах, сударыня! Это очень большое удовольствие, но оно возбуждает во мне страстное желание видеть вас!

Он стал перед ней на колени и сделал такое движение, словно хотел снять с нее маску.

– Росо а россу[49]. Сеньор француз, вы что- то не в меру проворны. Сядьте, а то я уйду. Если б вы знали, кто я и чем я рискнула, вызвав вас на свидание, вы были бы удовлетворены той честью, которую я вам оказала, явившись сюда.

– По правде говоря, голос ваш мне знаком.

– А все-таки слышите вы меня впервые. Скажите, вы способны полюбить преданной любовью женщину, которая полюбила бы вас?..

– Уже одно сознание, что вы тут, рядом…

– Вы никогда меня не видели, значит, любить меня не можете. Почем вы знаете, красива я или уродлива?

– Я убежден, что вы обольстительны.

Мержи успел завладеть рукой незнакомки, незнакомка вырвала руку и поднесла к маске, как бы собираясь снять ее.

– А что, если бы вы сейчас увидели пятидесятилетнюю женщину, страшную уродину?

– Этого не может быть.

– В пятьдесят лет еще влюбляются.

Она вздохнула, молодой человек вздрогнул.

– Стройность вашего стана, ваша ручка, которую вы напрасно пытаетесь у меня отнять, – все это доказывает, что вы молоды.

Эти слова он произнес скорее любезным, чем уверенным тоном.

– Увы!

Бернаром начало овладевать беспокойство.

– Вам, мужчинам, любви недостаточно. Вам еще нужна красота.

Она снова вздохнула.

– Умоляю вас, позвольте мне снять маску…

– Нет, нет!

Она быстрым движением оттолкнула его.

– Вспомните, что вы мне обещали.

После этого она заговорила приветливее:

– Мне приятно видеть вас у моих ног, а если б я оказалась немолодой и некрасивой… по крайней мере, на ваш взгляд… быть может, вы бы меня покинули.

– Покажите мне хотя бы вашу ручку.

Она сняла надушенную перчатку и протянула ему белоснежную ручку.

– Узнаю эту руку! – воскликнул он. – Другой столь же красивой руки во всем Париже не сыщешь.

– Вот как? Чья же это рука?

– Одной… одной графини.

– Какой графини?

– Графини де Тюржи.

– А!.. Знаю, о ком вы говорите. Да, у Тюржи красивые руки, но этим она обязана миндальному притиранию, которое для нее изготовляют. А у меня руки мягче, и я этим горжусь.

Все это было сказано до того естественным тоном, что в сердце Бернара, как будто бы узнавшего голос прелестной графини, закралось сомнение, и он уже готов был сознаться самому себе в своей ошибке.

«Целых две вместо одной… – подумал он. – Решительно, мне ворожат добрые феи».

Мержи поискал на красивой руке графини отпечаток перстня, который он заметил у Тюржи, но не обнаружил на этих округлых, изящных пальцах ни единой вдавлинки, ни единой, хотя бы едва заметной полоски.

– Тюржи! – со смехом воскликнула незнакомка. – Итак, вы приняли меня за Тюржи? Покорно вас благодарю! Слава богу, я, кажется, чуточку лучше ее.

– По чести, графиня – самая красивая женщина из всех, каких я когда-либо видел.

– Вы что же, влюблены в нее? – живо спросила незнакомка.

– Может быть. Но только умоляю вас, снимите маску, покажите мне женщину красивее Тюржи.

– Когда я удостоверюсь, что вы меня любите… только тогда вы увидите мое лицо.

– Полюбить вас!.. Как же, черт возьми, я могу полюбить вас не видя?

– У меня красивая рука. Вообразите, что у меня такое же красивое лицо.

– Теперь я знаю наверное, что вы прелестны: вы забыли изменить голос и выдали себя. Я его узнал, ручаюсь головой.

– И это голос Тюржи? – смеясь, спросила она с сильным испанским акцентом.

– Ну конечно!

– Ошибаетесь, ошибаетесь, сеньор Бернардо. Меня зовут донья Мария… донья Мария де… Потом я вам назову свою фамилию. Я из Барселоны. Мой отец держит меня в большой строгости, но теперь он путешествует, и я пользуюсь его отсутствием, чтобы развлечься и посмотреть парижский двор. Что касается Тюржи, то я прошу вас не говорить со мной больше о ней. Я не могу спокойно слышать ее имя. Она хуже всех придворных дам. Кстати, вам известно, как именно она овдовела?

– Я что-то слышал.

– Ну так расскажите… Что вы слышали?..

– Будто бы она застала мужа в ту минуту, когда он изливал свой пламень камеристке, и, схватив кинжал, нанесла супругу довольно сильный удар. Через месяц бедняга скончался.

– Ее поступок вам представляется… ужасным?

– Признаться, я ее оправдываю. Говорят, она любила мужа, а ревность вызывает во мне уважение.

– Вы думаете, что я – Тюржи, вот почему вы так рассуждаете, однако я убеждена, что в глубине души вы относитесь к ней с презрением.

В голосе ее слышались грусть и печаль, но это был не голос Тюржи. Бернар не знал, что подумать.

– Как же так? – сказал он. – Вы, испанка, не уважаете чувство ревности?

– Не будем больше об этом говорить. Что это за черная лента у вас на шее?

– Ладанка.

– Я считала вас протестантом.

– Да, я протестант. Но ладанку дала мне одна дама, и я ношу ее в память о ней.

– Послушайте: если вы хотите мне понравиться, то не думайте ни о каких дамах. Я хочу заменить вам всех дам. Кто дал вам ладанку? Та же самая Тюржи?

– Честное слово, нет.

– Лжете.

– Значит, вы госпожа де Тюржи!

– Вы себя выдали, сеньор Бернардо!

– Каким образом?

– При встрече с Тюржи я ее спрошу, как она могла решиться на такое кощунство – вручить святыню еретику.