образом столь грозный боец так скоро пал от руки мальчишки, который еще совсем недавно в пажах мог бы ходить.
– Горе матери – великое, священное горе. Как она может видеть истину, когда глаза у нее еще полны слез? Я льщу себя надеждой, господин адмирал, что вы будете судить о моем брате не по рассказу госпожи де Коменж.
Колиньи, видимо, поколебался; язвительная насмешка уже не так резко звучала теперь в его тоне.
– Однако вы же не станете отрицать, что секундант Коменжа Бевиль – ваш близкий друг.
– Я его знаю давно и даже кое-чем ему обязан. Но ведь он был приятелем и Коменжа. Помимо всего прочего, Коменж сам выбрал его себе в секунданты. Наконец, Бевилю служат порукой его храбрость и честность.
Адмирал скривил губы в знак глубочайшего презрения.
– Честность Бевиля! – пожав плечами, повторил он. – Безбожник. Человек, погрязший в распутстве!
– Да, Бевиль – честный человек! – твердо вымолвил Жорж. – Впрочем, о чем тут говорить? Я же сам был на поединке. Вам ли, господин адмирал, ставить под сомнение нашу честь, вам ли обвинять нас в убийстве?
В тоне капитана слышалась угроза. Колиньи то ли не понял, то ли пропустил мимо ушей намек на убийство герцога Франсуа де Гиза, которое ему приписывали ненавидевшие его католики. Во всяком случае, ни один мускул на его лице не дрогнул.
– Господин де Мержи! – сказал он холодно и пренебрежительно. – Человек, отрекшийся от своей религии, не имеет права говорить о своей чести: все равно ему никто не поверит.
Капитан сначала вспыхнул, потом смертельно побледнел. Словно для того, чтобы не поддаться искушению и не ударить старика, он на два шага отступил.
– Милостивый государь! – воскликнул он. – Только ваш возраст и ваше звание позволяют вам безнаказанно оскорблять бедного дворянина, порочить самое дорогое, что у него есть. Но я вас умоляю: прикажите кому-нибудь или даже сразу нескольким вашим приближенным повторить то, что вы сейчас сказали. Клянусь богом, я заставлю их проглотить эти слова, и они ими подавятся.
– Таков обычай господ записных дуэлистов. Я их правил не придерживаюсь и выгоняю тех моих приближенных, которые берут с них пример, – сказал Колиньи и повернулся к Жоржу спиной.
Капитан с адом в душе покинул дворец Шатильонов, вскочил на коня и, словно для того, чтобы утолить свою ярость, погнал бедное животное бешеным галопом, поминутно вонзая шпоры ему в бока. Он так летел, что чуть было не передавил мирных прохожих. И Жоржу еще повезло, что на пути ему не встретился никто из записных дуэлистов, а то при его тогдашнем расположении духа он неминуемо ухватил бы за вихор случай обнажить шпагу.
Только близ Венсена Жорж начал понемногу приходить в себя. Он повернул своего окровавленного, взмыленного коня и двинулся по направлению к Парижу.
– Бедный ты мой друг! – сказал он ему с горькой усмешкой. – Свою обиду я вымещаю на тебе.
Он потрепал невинную жертву по холке и шагом поехал по направлению к дому, где скрывался его брат.
Рассказывая Бернару о встрече с адмиралом, он опустил некоторые подробности, не скрыв, однако, что Колиньи не захотел хлопотать за него.
А несколько минут спустя в комнату ворвался Бевиль и бросился к Бернару на шею.
– Поздравляю вас, мой дорогой! – воскликнул он. – Вот вам помилование. Вы его получили благодаря заступничеству королевы.
Бернар не так был удивлен, как его брат. Он понимал, что обязан этой милостью даме под вуалью, то есть графине де Тюржи.
ГЛАВА XIV
СВИДАНИЕ
Так вот что: барыня хотела быть здесь вскоре
И очень просит вас о кратком разговоре.
Бернар переехал к брату. Он лично поблагодарил королеву-мать, а потом снова появился при дворе. Войдя в Лувр, он сразу заметил, что часть славы Коменжа перешла по наследству к нему. Люди, которых он знал только в лицо, кланялись ему почтительно-дружественно. У мужчин, разговаривавших с ним, из-под личины заискивающей учтивости проглядывала зависть. Дамы не спускали с него глаз и заигрывали с ним: репутация дуэлиста являлась в те времена наиболее верным средством тронуть их сердца. Если мужчина убил на поединке трех-четырех человек, то это заменяло ему и красоту, и богатство, и ум. Коротко говоря, стоило нашему герою появиться в Луврской галерее, и все вокруг зашептали: «Вот младший Мержи, тот самый, который убил Коменжа», «Как он молод!», «Как он изящен!», «Как он хорош собой!», «Как лихо закручены у него усы!», «Не знаете, кто его возлюбленная?»
А Бернар напрасно старался отыскать в толпе синие глаза и черные брови г-жи де Тюржи. Он потом даже съездил к ней, но ему сказали, что вскоре после гибели Коменжа она отбыла в одно из своих поместий, расположенное в двадцати милях от Парижа. Злые языки говорили, что после смерти человека, который за нею ухаживал, ей захотелось побыть одной, захотелось погоревать в тишине.
Однажды утром, когда капитан в ожидании завтрака, лежа на диване, читал
– От кого письмо? – спросил он старуху.
– От дамы.
– Как ее зовут?
– Не знаю. Мне она сказала, что она испанка.
– Откуда же она меня знает?
Старуха пожала плечами.
– Пеняйте на себя: вы себе это накликали благодаря своей славе и своей любезности, – сказала она насмешливо. – Вы мне только ответьте: придете?
– А куда прийти?
– Будьте сегодня вечером в половине девятого у Германа Оксерского, в левом приделе.
– Значит, я с этой дамой увижусь в церкви?
– Нет. За вами придут и отведут вас к ней. Но только молчок, и приходите один.
– Хорошо.
– Обещаете?
– Даю слово.
– Ну, прощайте. За мной не ходите.
Старуха низко поклонилась и, нимало не медля, вышла.
– Что же от тебя нужно было этой почтенной сводне? – спросил капитан, как скоро брат вернулся, а учитель музыки ушел.
– Ничего, – наигранно равнодушным тоном отвечал Бернар, чрезвычайно внимательно рассматривая изображение мадонны.
– Полно! У тебя не должно быть от меня секретов. Может, проводить тебя на свидание, посторожить на улице, встретить ревнивца ударами шпаги плашмя?
– Говорят тебе, ничего не нужно.
– Дело твое. Храни свою тайну. Но только я ручаюсь, что тебе так же хочется рассказать, как мне
