Бедняжка Маттиа, как он страдал! Я обнимал его, поддерживал его голову ничего не помогало. Он громко стонал. Время от времени он быстро поднимался и, шатаясь, шел к борту парохода, затем снова возвращался, чтобы прикорнуть возле меня. При этом он полусмеясь, полусердито грозил мне кулаком и говорил:

— Ох, уж эти англичане, ничего-то они не чувствуют!

— И очень хорошо, что не чувствуют. Когда наступило бледное, туманное, пасмурное утро, мы увидели высокие белые скалы и то там, то сям неподвижно стоявшие суда без парусов. Мало-помалу качка уменьшилась. Пароход плыл теперь почти так же спокойно, как по каналу. С обеих сторон виднелись, или, вернее, угадывались в утреннем тумане поросшие лесом берега. Мы вошли в Темзу.

— Вот мы и в Англии! — объявил я Маттиа. Но он совсем не обрадовался этой новости и, растянувшись на палубе, ответил:

— Дай мне поспать.

Я чувствовал себя превосходно во время переезда и потому не хотел спать. Устроив поудобнее Маттиа, я влез на ящики и уселся там, посадив Капи между ног.

Капи хорошо перенес переезд. Вероятно, он был «старым моряком»; с Виталисом ему приходилось много путешествовать.

С того места, где я расположился, река и оба ее берега были прекрасно видны. На воде находилась целая флотилия кораблей, стоящих на якорях. Посреди этих кораблей бегали маленькие пароходики и буксиры, оставляя за собой длинные ленты черного дыма. Многие из кораблей были готовы к отплытию, и на их мачтах виднелись матросы, которые лазили вверх и вниз по веревочным лестницам, казавшимся издали тоненькими, как паутина.

По мере того как наш пароход поднимался вверх по реке, зрелище становилось все красивее и занимательнее. Кроме пароходов и парусников, появились большие трехмачтовые суда, огромные океанские пароходы, прибывшие из дальних стран; черные угольщики, баржи, груженные соломой или сеном, похожие на стога, уносимые течением; большие красные, белые и черные бочки, кружащиеся в волнах. Интересно было также смотреть на берега, где виднелись нарядно выкрашенные дома, зеленые луга, деревья, не тронутые ножом садовника; постоянно встречались пристани, морские опознавательные знаки, позеленевшие, скользкие камни.

Я долго сидел так и смотрел по сторонам, любуясь окружающим. Но вот по обоим берегам Темзы дома стали нагромождаться длинными красными рядами. Потемнело, дым и туман так перемешались, что нельзя было разобрать, что гуще: туман или дым. Деревья и луга сменились лесом мачт. Не выдержав больше, я быстро соскочил вниз и подошел к Маттиа.

Он проснулся и, не чувствуя больше приступов морской болезни, был в таком хорошем настроении, что согласился лезть со мной на ящики. Он, так же как я, от всего приходил в восторг. В некоторых местах через луга протекали каналы, впадающие в реку, и они тоже были полны судами. К несчастью, туман и дым все сгущались, и чем дальше мы продвигались, тем становилось труднее видеть.

Наконец пароход причалил к пристани. Мы приехали в Лондон и сошли на берег в потоке людей, которые смотрели на нас, но не разговаривали с нами.

— Вот настал момент, когда твой английский язык может нам пригодиться, обратился я к Маттиа.

Маттиа, нимало не смущаясь, подошел к толстому человеку с рыжей бородой и, сняв шляпу, вежливо спросил у него, как пройти на Грин-сквер.

Мне показалось, что Маттиа слишком уж долго объяснялся с этим человеком, который по нескольку раз заставлял повторять его одни и те же слова. Но я не хотел показать, что сомневаюсь в познаниях моего друга. Наконец Маттиа возвратился:

— Это очень просто — надо идти вдоль Темзы по набережной.

Но в те времена в Лондоне набережных не было, дома стояли почти у самой реки, и нам пришлось идти по улицам, которые тянулись параллельно Темзе.

Это были мрачные улицы, грязные, загроможденные экипажами, ящиками, тюками товаров; мы с трудом пробирались среди беспрерывно возникающих препятствий. Я привязал Капи на веревку, и он шел за мной по пятам. Был всего час дня, но в магазинах уже горел свет. Должен признаться, что Лондон не произвел на нас такого благоприятного впечатления, как Темза. Мы шли теперь не по большой улице, полной шума и движения, а по маленьким, тихим уличкам, которые переплетались между собой, и нам казалось, что мы топчемся на одном месте, как в лабиринте.

Мы уже думали, что заблудились, как вдруг очутились перед небольшим кладбищем с черными надгробными камнями, словно выкрашенными сажей или ваксой. Это и был Грин-сквер.

Пока Маттиа говорил с какой-то проходившей мимо тенью, я остановился, стараясь успокоить свое бьющееся сердце. Я с трудом дышал и весь дрожал. Затем я пошел вслед за Маттиа. Вскоре мы остановились перед медной дощечкой и прочли: «Грэсс и Гэлли».

Маттиа хотел позвонить, но я удержал его руку.

— Что с тобой? — спросил он. — Какой ты бледный!

— Подожди немного, я наберусь храбрости.

Он позвонил, мы вошли.

Я был настолько взволнован, что плохо различал окружающее. Мы очутились в какой-то конторе, где несколько человек что-то писали, нагнувшись над столами.

К одному из них и обратился Маттиа, потому что, разумеется, я поручил ему вести переговоры.

Он несколько раз повторил: «семья, мальчик, Барберен». Я понял, что он объясняет им, что я и есть тот самый мальчик, которого моя семья поручила отыскать Барберену. Внимательно осмотрев меня и Маттиа, человек поднялся, чтобы проводить нас в другую комнату.

Мы вошли в кабинет, полный книг и бумаг. Перед письменным столом сидел какой-то господин, а другой, в мантии и парике, держал в руках множество синих мешков с документами[17] и беседовал с ним.