Николая сказал своим тонким голосом:

- На лице незначительная рана, а череп проломлен, хотя тоже не сильно, - парень здоровый! Однако много потерял крови. Будем отправлять в больницу?

- Зачем? Пускай остается здесь! - воскликнул Николай.

- Сегодня можно, ну, пожалуй, завтра, а потом мне удобнее будет, чтобы он лег в больницу. У меня нет времени делать визиты! Ты напишешь листок о событии на кладбище?

- Конечно! - ответил Николай. Мать тихо встала и пошла на кухню.

- Куда вы, Ниловна? - беспокоясь, остановил он ее. - Соня одна управится!

Она взглянула на него и, вздрагивая, ответила, странно усмехаясь:

- В крови я…

Переодеваясь в своей комнате, она еще раз задумалась о спокойствии этих людей, об их способности быстро переживать страшное. Это отрезвляло ее, изгоняя страх из сердца. Когда она вошла в комнату, где лежал раненый, Софья, наклонясь над ним, говорила ему:

- Глупости, товарищ!

- Да я стеснять вас буду! - возражал он слабым голосом.

- А вы молчите, это вам полезнее…

Мать встала позади Софьи и, положив руки на ее плечо, о улыбкой глядя в бледное лицо раненого, усмехаясь, заговорила, как он бредил на извозчике и пугал ее неосторожными словами. Иван слушал, глаза его лихорадочно горели, он чмокал губами и тихо, смущенно восклицал:

- Ох… экий дурак!

- Ну, мы вас оставим! - поправив на нем одеяло, заявила Софья. - Отдохните!

Они ушли в столовую и там долго беседовали о событии дня.

И уже относились к драме этой как к чему-то далекому, уверенно заглядывая в будущее, обсуждая приемы работы на завтра. Лица были утомлены, но мысли бодры, и, говоря о своем деле, люди не скрывали недовольства собой. Нервно двигаясь на стуле, доктор, с усилием притупляя свой тонкий, острый голос, говорил:

- Пропаганда, пропаганда! Этого мало теперь, рабочая молодежь права! Нужно шире поставить агитацию, - рабочие правы, я говорю…

Николай хмуро и в тон ему отозвался:

- Отовсюду идут жалобы на недостаток литературы, а мы все еще не можем поставить хорошую типографию. Людмила из сил выбивается, она захворает, если мы не дадим ей помощников…

- А Весовщиков? - спросила Софья.

- Он не может жить в городе. Он возьмется за дело только в новой типографии, а для нее не хватает еще одного человека…

- Я не подойду? - тихо спросила мать.

Они все трое взглянули на нее и несколько секунд молчали.

- Хорошая мысль! - воскликнула Софья.

- Нет, это трудно для вас, Ниловна! - сухо сказал Николай. - Вам пришлось бы жить за городом, прекратить свидания с Павлом и вообще…

Вздохнув, она возразила:

- Для Паши это не велика потеря, да и мне эти свидания только душу рвут! Говорить ни о чем нельзя. Стоишь против сына дурой, а тебе в рот смотрят, ждут - не скажешь ли чего лишнего…

События последних дней утомили ее, и теперь, услышав о возможности для себя жить вне города, вдали от его драм, она жадно ухватилась за эту возможность.

Но Николай замял разговор.

- О чем думаешь, Иван? - обратился он к доктору. Подняв низко опущенную над столом голову, доктор угрюмо ответил:

- Мало нас, вот о чем! Необходимо работать энергичнее… и необходимо убедить Павла и Андрея бежать, они оба слишком ценны для того, чтобы сидеть без дела…

Николай нахмурил брови и сомнительно покачал головой, мельком взглянув на мать. Она поняла, что при ней им неловко говорить о ее сыне, и ушла в свою комнату, унося в груди тихую обиду на людей за то, что они отнеслись так невнимательно к ее желанию. Лежа в постели с открытыми глазами, она, под тихий шепот голосов, отдалась во власть тревог.

Истекший день был мрачно непонятен и полон зловещих намеков, но ей тяжело было думать о нем, и, отталкивая от себя угрюмые впечатления, она задумалась о Павле. Ей хотелось видеть его на свободе, и в то же время это пугало ее: она чувствовала, что вокруг нее все обостряется, грозит резкими столкновениями. Молчаливое терпение людей исчезало, уступая место напряженному ожиданию, заметно росло раздражение, звучали резкие слова, отовсюду веяло чем-то возбуждающим… Каждая прокламация вызывала на базаре, в лавках, среди прислуги и ремесленников оживленные толки, каждый арест в городе будил пугливое, недоумевающее, а иногда и бессознательно сочувственное эхо суждений о причинах ареста. Все чаще слышала она от простых людей когда-то пугавшие ее слова: бунт, социалисты, политика; их произносили насмешливо, но за насмешкой неумело прятался пытливый вопрос; со злобой - и за нею звучал страх; задумчиво - с надеждой и угрозой. Медленно, но широкими кругами по застоявшейся темной жизни расходилось волнение, просыпалась сонная мысль, и привычное, спокойное отношение к содержанию дня колебалось. Все это она видела яснее других, ибо лучше их знала унылое лицо жизни, и теперь, видя на нем морщины раздумья и раздражения, она и радовалась и пугалась. Радовалась - потому что считала это делом своего сына, боялась - зная, что если он выйдет из тюрьмы, то встанет впереди всех, на самом опасном месте. И погибнет.

Иногда образ сына вырастал перед нею до размеров героя сказки, он соединял в себе все честные, смелые слова, которые она слышала, всех людей, которые ей нравились, все героическое и светлое, что она знала. Тогда, умиленная, гордая, в тихом восторге, она любовалась им и, полная надежд, думала:

«Все будет хорошо, все!» Ее любовь - любовь матери - разгоралась, сжимая сердце почти до боли, потом материнское мешало росту человеческого, сжигало его, и на месте великого чувства, в сером пепле тревоги, робко билась унылая мысль:

«Погибнет… пропадет!..»

В полдень она сидела в тюремной канцелярии против Павла и, сквозь туман в глазах рассматривая его бородатое лицо, искала случая передать ему записку, крепко сжатую между пальцев.

- Здоров, и все здоровы! - говорил он негромко. - Ну, а ты как?

- Ничего! Егор Иванович скончался! - машинально сказала она.

- Да? - воскликнул Павел и тихо опустил голову.

- На похоронах полиция дралась, арестовали одного! - простодушно продолжала она. Помощник начальника тюрьмы возмущенно чмокнул тонкими губами и, вскочив со стула, забормотал:

- Это запрещено, надо же понять! Запрещено говорить о политике!..

Мать тоже поднялась со стула и, как бы не понимая, виновато заявила:

- Я не о политике, о драке! А дрались они, это верно. И даже одному голову разбили…

- Все равно! Я прошу вас молчать! То есть молчать обо всем, что не касается лично вас - семьи и вообще дома вашего!

Чувствуя, что запутался, он сел за столом и, разбирая бумаги уныло и утомленно добавил:

- Я - отвечаю, да…

Мать оглянулась и, быстро сунув записку в руку Павла, облегченно вздохнула.

- Не понимаешь, о чем говорить… Павел усмехнулся.

- Я тоже не понимаю…

- Тогда не нужны и свидания! - раздраженно заметил чиновник. - Говорить не о чем, а ходят, беспокоят…