может, а хочет идти… Думает - можно солдат потревожить. Я полагаю - стены лбом не прошибешь… Вот они - штыки в руку и пошли. Да-а, мучается! А Игнатий бередит ему сердце, - напрасно!

- Вовсе не напрасно! - хмуро сказал Игнат, не глядя на Рыбина. - Его там обработают, начнет палить не хуже других…

- Едва ли! - задумчиво отозвался Рыбин. - Но, конечно, лучше бежать от этого. Россия велика - где найдешь? Паспортишко достал и ходи по деревням…

- Я так и сделаю! - заметил Игнат, постукивая себе щепой по ноге. - Уж как решились идти против - иди прямо!

Разговор оборвался. Заботливо кружились пчелы и осы, звеня в тишине и оттеняя ее. Чирикали птицы, и где-то далеко звучала песня, плутая по полям. Помолчав, Рыбин сказал:

- Ну, - нам работать надо… Вы, может, отдохнете? Там, в шалаше, нары есть. Набери-ка им листа сухого, Яков… А ты, мать, давай книги…

Мать и Софья начали развязывать котомки. Рыбин наклонился над ними и, довольный, говорил:

- Немало принесли, - ишь ты! Давно в этих делах, - как вас звать-то? - обратился он к Софье.

- Анна Ивановна! - ответила она. - Двенадцать лет… А что?

- Ничего. В тюрьме бывали, чай?

- Бывала…

- Видишь? - негромко и с упреком сказала мать. - А ты грубое говорил при ней…

Он помолчал и, забрав в руки кучу книг, сказал, оскалив зубы:

- Вы на меня не обижайтесь! Мужику с барином как смоле с водой, - трудно вместе, отскакивает!

- Я не барыня, а человек! - возразила Софья, мягко усмехаясь.

- И это может быть! - отозвался Рыбин. - Говорят, будто собака раньше волком была. Пойду, спрячу это. Игнат и Яков подошли к нему, протянув руки.

- Дай-ка нам! - сказал Игнат.

- Все одинаковы? - спросил Рыбин Софью.

- Разные. Тут газета есть…

- О?

Они трое поспешно ушли в шалаш.

- Горит мужик! - тихонько сказала мать, проводив их задумчивым взглядом.

- Да, - тихо отозвалась Софья. - Никогда я еще не видала такого лица, как у него, - великомученик какой-то! Пойдем и мы туда, мне хочется взглянуть на них…

- Вы на него не сердитесь, что суров он… - тихонько попросила мать.

Софья усмехнулась.

- Какая вы славная, Ниловна…

Когда они встали в дверях, Игнат поднял голову, мельком взглянул на них и, запустив пальцы в кудрявые волосы, наклонился над газетой, лежавшей на коленях у него; Рыбин, стоя, поймал на бумагу солнечный луч, проникший в шалаш сквозь щель в крыше, и, двигая газету под лучом, читал, шевеля губами; Яков, стоя на коленях, навалился на край нар грудью и тоже читал.

Мать, пройдя в угол шалаша, села там, а Софья, обняв ее за плечи, молча наблюдала.

- Дядя Михаиле, ругают нас, мужиков! - вполголоса сказал Яков, не оборачиваясь. Рыбин обернулся, взглянул на него и ответил усмехаясь:

- Любя!

Игнат потянул в себя воздух, поднял голову и, закрыв глаза, молвил:

- Написано тут - «крестьянин перестал быть человеком», - конечно, перестал!

По его простому, открытому лицу скользнула тень обиды.

- На-ко, поди, надень мою шкуру, повертись в ней, я погляжу, чем ты будешь, - умник!

- Я лягу! - тихонько сказала мать Софье. - Устала все-таки немного, и голова кружится от запаха. А вы?

- Не хочу.

Мать протянулась на нарах и задремала. Софья сидела над нею, наблюдая за читающими, и, когда оса или шмель кружились над лицом матери, она заботливо отгоняла их прочь. Мать видела это полузакрытыми глазами, и ей была приятна забота Софьи.

Подошел Рыбин и спросил гулким шепотом:

- Спит?

- Да.

Он помолчал, пристально посмотрел в лицо матери, вздохнул и тихо заговорил:

- Она, может, первая, которая пошла за сыном его дорогой, первая!

- Не будем ей мешать, уйдемте! - предложила Софья.

- Да, нам работать надо. Поговорить хотелось бы, да уж до вечера! Идем, ребята…

Они ушли все трое, оставив Софью у шалаша. А мать подумала:

«Ну, ничего, слава богу! Подружились…»

И спокойно уснула, вдыхая пряный запах леса и дегтя.

Пришли дегтярники, довольные, что кончили работу. Разбуженная их голосами, мать вышла из шалаша, позевывая и улыбаясь.

- Вы работали, а я, будто барыня, спала! - сказала она, оглядывая всех ласковыми глазами.

- Прощается тебе! - отозвался Рыбин. Он был более спокоен, усталость поглотила избыток возбуждения.

- Игнат, - сказал он, - схлопочи-ка насчет чая! Мы тут поочередно хозяйство ведем, - сегодня Игнатий нас поит, кормит!

- Я бы уступил свою очередь! - заметил Игнат и стал собирать щепки и сучья для костра, прислушиваясь.

- Всем гости интересны! - проговорил Ефим, усаживаясь рядом с Софьей.

- Я тебе помогу, Игнат! - тихо сказал Яков, уходя в шалаш.

Он вынес оттуда каравай хлеба и начал резать его на куски, раскладывая по столу.

- Чу! - тихо воскликнул Ефим. - Кашляет… Рыбин прислушался и сказал, кивнув головой:

- Да, идет…

И, обращаясь к Софье, объяснил:

- Сейчас придет свидетель. Я бы его водил по городам, ставил на площадях, чтобы народ слушал его. Говорит он всегда одно, но это всем надо слышать…

Тишина и сумрак становились гуще, голоса людей звучали мягче. Софья и мать наблюдали за мужиками - все они двигались медленно, тяжело, с какой-то странной осторожностью, и тоже следили за женщинами.

Из леса на поляну вышел высокий сутулый человек, он шел медленно, крепко опираясь на палку, и было слышно его хриплое дыхание.

- Вот и я! - сказал он и начал кашлять.

Он был одет в длинное, до пят, потертое пальто, из-под круглой измятой шляпы жидкими прядями бессильно свешивались желтоватые прямые волосы. Светлая бородка росла на его желтом костлявом лице, рот у него был полуоткрыт, глаза глубоко завалились под лоб и лихорадочно блестели оттуда, из темных ям.

Когда Рыбин познакомил его с Софьей, он спросил ее:

- Книг, слышал я, принесли?

- Принесла.

- Спасибо… за народ!.. Сам он еще не может понять правды… так вот я, который понял… благодарю за него.