тихая птица - она разбудила ее, подняла. Дрожа от холода, она пошла домой, навстречу привычному ужасу побоев и новых обид…

Последний раз вздохнул гулкий аккорд, безразличный, холодный, вздохнул и замер.

Софья обернулась, негромко спрашивая брата:

- Понравилось?

- Очень! - сказал он, вздрогнув, как разбуженный. -

Очень…

В груди матери пело и дрожало эхо воспоминаний. И где-то сбоку, стороной, развивалась мысль:

«Вот, - живут люди, дружно, спокойно. Не ругаются, не пьют водки, не спорят из-за куска… как это есть у людей черной жизни…»

Софья курила папиросу. Она курила много, почти беспрерывно.

- Это любимая вещь покойника Кости! - сказала она, торопливо затягиваясь дымом, и снова взяла негромкий, печальный аккорд. - Как я любила играть ему. Какой он чуткий был, отзывчивый на все, - всем полный…

«О муже вспоминает, должно быть, - мельком отметила мать. - А - улыбается…»

- Сколько дал мне счастья этот человек… - тихо говорила Софья, аккомпанируя своим думам легкими звуками струн. - Как он умел жить…

- Да-а! - сказал Николай, теребя бородку. - Певучая душа!..

Софья бросила куда-то начатую папиросу, обернулась к матери и спросила ее:

- Вам не мешает мой шум, нет?

Мать ответила с досадой, которую не могла сдержать:

- Вы меня не спрашивайте, я ничего не понимаю. Сижу, слушаю, думаю про себя…

- Нет, вы должны понимать! - сказала Софья. - Женщина не может не понять музыку, особенно если ей грустно…

Она сильно ударила по клавишам, и раздался громкий крик, точно кто-то услышал ужасную для себя весть, - она ударила его в сердце и вырвала этот потрясающий звук. Испуганно затрепетали молодые голоса и бросились куда-то торопливо, растерянно; снова закричал громкий, гневный голос, все заглушая. Должно быть - случилось несчастье, но вызвало к жизни не жалобы, а гнев. Потом явился кто-то ласковый и сильный и запел простую красивую песнь, уговаривая, призывая за собой.

Сердце матери налилось желанием сказать что-то хорошее этим людям. Она улыбалась, охмеленная музыкой, чувствуя себя способной сделать что-то нужное для брата и сестры.

И поискав глазами - что можно сделать? - тихонько пошла в кухню ставить самовар.

Но это желание не исчезло у нее, и, разливая чай, она говорила, смущенно усмехаясь и как бы отирая свое сердце словами теплой ласки, которую давала равномерно им и себе:

- Мы, люди черной жизни, - все чувствуем, но трудно выговорить нам, нам совестно, что вот - понимаем, а сказать не можем. И часто - от совести - сердимся мы на мысли наши. Жизнь - со всех сторон и бьет и колет, отдохнуть хочется, а мысли - мешают.

Николай слушал, протирая очки, Софья смотрела, широко открыв свои огромные глаза и забывая курить угасавшую папиросу. Она сидела у пианино вполоборота к нему и порою тихо касалась клавиш тонкими пальцами правой руки. Аккорд осторожно вливался в речь матери, торопливо облекавшей чувства в простые, душевные слова.

- Я вот теперь смогу сказать кое-как про себя, про людей, потому что - стала понимать, могу сравнить. Раньше жила, - не с чем было сравнивать. В нашем быту - все живут одинаково. А теперь вижу, как другие живут, вспоминаю, как сама жила, и - горько, тяжело!

Она понизила голос, продолжая:

- Может быть, я что-нибудь и не так говорю и не нужно этого говорить, потому что вы сами все знаете…

Слезы зазвенели в ее голосе, и, глядя на них с улыбкой в глазах, она сказала:

- А хочется мне сердце открыть перед вами, чтобы видели вы, как я желаю вам доброго, хорошего!

- Мы это видим! - тихо сказал Николай.

Она не могла насытить свое желание и снова говорила им то, что было ново для нее и казалось ей неоценимо важным. Стала рассказывать о своей жизни в обидах и терпеливом страдании, рассказывала беззлобно, с усмешкой сожаления на губах, развертывая серый свиток печальных дней, перечисляя побои мужа, и сама поражалась ничтожностью поводов к этим побоям, сама удивлялась своему неумению отклонить их…

Они слушали ее молча, подавленные глубоким смыслом простой истории человека, которого считали скотом и который сам долго и безропотно чувствовал себя тем, за кого его считали. Казалось, тысячи жизней говорят ее устами; обыденно и просто было все, чем она жила, но - так просто и обычно жило бесчисленное множество людей на земле, и ее история принимала значение символа. Николай поставил локти на стол, положил голову на ладони и не двигался, глядя на нее через очки напряженно прищуренными глазами. Софья откинулась на спинку стула и порой вздрагивала, отрицательно покачивая головой. Лицо ее стало еще более худым и бледным, она не курила.

- Однажды я сочла себя несчастной, мне показалось, что жизнь моя - лихорадка, - тихо заговорила она, опуская голову. - Это было в ссылке. Маленький уездный городишко, делать нечего, думать не о чем, кроме себя. Я складывала все мои несчастия и взвешивала их от нечего делать: вот - поссорилась с отцом, которого любила, прогнали из гимназии и оскорбили, тюрьма, предательство товарища, который был близок мне, арест мужа, опять тюрьма и ссылка, смерть мужа. И мне тогда казалось, что самый несчастный человек - это я. Но все мои несчастия - ив десять раз больше - не стоят месяца вашей жизни, Пелагея Ниловна… Это ежедневное истязание в продолжение годов… Где люди черпают силу страдать?

- Привыкают! - вздохнув, ответила Власова.

- Мне казалось - я знаю жизнь! - задумчиво сказал Николай. - Но когда о ней говорит не книга и не разрозненные впечатления мои, а вот так, сама она,

- страшно! И страшны мелочи, страшно - ничтожное, минуты, из которых слагаются года…

Беседа текла, росла, охватывая черную жизнь со всех сторон, мать углублялась в свои воспоминания и, извлекая из сумрака прошлого каждодневные обиды, создавала тяжелую картину немого ужаса, в котором утонула ее молодость. Наконец она сказала:

- Ой, заговорила я вас, пора вам отдыхать! Всего не перескажешь… |

Брат и сестра простились с нею молча. Ей показалось, что Николай поклонился ниже, чем всегда, и крепче пожал руку. А Софья проводила ее до комнаты и, остановясь в дверях, сказала тихо:

- Отдыхайте, покойной ночи!

От ее голоса веяло теплом, серые глаза мягко ласкали лицо матери…

Она взяла руку Софьи и, сжимая ее своими руками, ответила:

- Спасибо вам!..

Через несколько дней мать и Софья явились перед Николаем бедно одетыми мещанками, в поношенных ситцевых платьях в кофтах, с котомками за плечами и с палками в руках. Костюм убавил Софье рост и сделал еще строже ее бледное лицо.

Прощаясь с сестрой, Николай крепко пожал ей руку, и мать еще раз отметила простоту и спокойствие их отношений. Ни поцелуев, ни ласковых слов у этих людей, а относятся они друг к другу так душевно, заботливо. Там, где она жила, люди много целуются, часто говорят ласковые слова и всегда кусают друг друга, как голодные собаки.

Женщины молча прошли по улицам города, вышли в поле и зашагали плечо к плечу по широкой, избитой дороге между двумя рядами старых берез.

- А не устанете вы? - спросила мать у Софьи.