Рабочие казались все чисто умытыми. Мелькала высокая фигура старшего Гусева; уточкой ходил его брат и хохотал.

Мимо матери не спеша прошел мастер столярного цеха Вавилов и табельщик Исай. Маленький, щуплый табельщик, закинув голову кверху, согнул шею налево и, глядя в неподвижное, надутое лицо мастера, быстро говорил, тряся бородкой:

- Они, Иван Иванович, хохочут, - им это приятно, хотя дело касается разрушения государства, как сказали господин директор. Тут, Иван Иванович, не полоть, а пахать надо…

Вавилов шел, заложив руки за спину, и пальцы его были крепко сжаты…

- Ты там печатай, сукин сын, что хошь, - громко сказал он, - а про меня - не смей!

Подошел Василий Гусев, заявляя:

- А я опять у тебя обедать буду, вкусно!

И, понизив голос, прищурив глаза, тихонько добавил:

- Попали метко… Эх, мамаша, очень хорошо!

Мать ласково кивнула ему головой. Ей нравилось, что этот парень, первый озорник в слободке, говоря с нею секретно, обращался на вы, нравилось общее возбуждение на фабрике, и она думала про себя:

«А ведь - кабы не я…» Недалеко остановились трое чернорабочих, и один негромко, с сожалением сказал:

- Нигде не нашел…

- А послушать надо бы! Я неграмотный, но вижу, что попало-таки им под ребро!.. - заметил другой. Третий оглянулся и предложил:

- Идемте в котельную…

- Действует! - шепнул Гусев, подмигивая.

Ниловна пришла домой веселая.

- Жалеют там люди, что неграмотные они! - сказала она Андрею. - А я вот молодая умела читать, да забыла…

- Поучитесь! - предложил хохол.

- В мои-то годы? Зачем людей смешить…

Но Андреи взял с полки книгу и, указывая концом ножа на букву на обложке, спросил:

- Это что?

- Рцы! - смеясь, ответила она.

- А это?

- Аз…

Ей было неловко и обидно. Показалось, что глаза Андрея смеются над нею скрытым смехом, и она избегала их взглядов. Но голос его звучал мягко и спокойно, лицо было серьезно.

- Неужто вы, Андрюша, в самом деле думаете учить меня? - спросила она, невольно усмехаясь.

- А что ж? - отозвался он. - Коли вы читали - легко вспомнить. Не будет чуда - нет худа, а будет чудо - не худо!

- А то говорят: на образ взглянешь - свят не станешь!

- Э! - кивнув головой, сказал хохол. - Поговорок много. Меньше знаешь - крепче спишь, чем неверно? Поговорками - желудок думает, он из них уздечки для души плетет, чтобы лучше было править ею. А это какая буква?

- Люди! - сказала мать.

- Так! Вот они как растопырились. Ну, а эта? Напрягая зрение, тяжело двигая бровями, она с усилием вспоминала забытые буквы и, незаметно отдаваясь во власть своих усилий, забылась. Но скоро у нее устали глаза. Сначала явились слезы утомления, а потом часто закапали слезы грусти.

- Грамоте учусь! - всхлипнув, сказала она. - Сорок лет, а я только еще грамоте учиться начала…

- Не надо плакать! - сказал хохол ласково и тихо. - Вы не могли жить иначе, - а вот все ж таки понимаете, что жили плохо! Тысячи людей могут лучше вас жить, - а живут как скоты, да еще хвастаются - хорошо живем! А что в том хорошего - и сегодня человек поработал да поел и завтра - поработал да поел, да так все годы свои - работает и ест? Между этим делом народит детей себе и сначала забавляется ими, а как и они тоже много есть начнут, он - сердится, ругает их - скорей, обжоры, растите, работать пора! И хотел бы детей своих сделать домашним скотом, вот они начинают работать для своего брюха, - и снова тянут жизнь, как вор мочало! - Только те настоящие - люди, которые сбивают цепи с разума человека. Вот теперь и вы, по силе вашей, | за это взялись. - Ну, что я? - вздохнула она. - Где мне?

- А - как же? Это точно дождик - каждая капля зерно поит. А начнете вы читать…

Он засмеялся, встал и начал ходить по комнате.

- Нет, вы учитесь!.. Павел придет, а вы - эгэ?

- Ах, Андрюша! - сказала мать. - Молодому все просто. А как поживешь, - горя-то - много силы-то - мало, а ума - совсем нет…

Вечером хохол ушел, она зажгла лампу и села к столу вязать чулок. Но скоро встала, нерешительно прошлась по комнате, вышла в кухню, заперла дверь на крюк и, усиленно двигая бровями, воротилась в комнату. Опустила занавески на окнах и, взяв книгу с полки, снова села к столу, оглянулась, наклонилась над книгой, губы ее зашевелились. Когда с улицы доносился шум, она, вздрогнув, закрывала книгу ладонью, чутко прислушиваясь… И снова, то закрывая глаза, то открывая их, шептала:

- Живете, иже - жи, земля, наш…

Постучались в дверь, мать вскочила, сунула книгу на полку и спросила тревожно:

- Кто там?

- Я…

Вошел Рыбин, солидно погладил бороду и заметил:

- Раньше пускала без спросу людей. Одна? Так. А я думал - хохол дома. Сегодня я его видел… Тюрьма человека не портит.

Сел и сказал матери:

- Давай-ка поговорим…

Он смотрел значительно, таинственно, внушая матери смутное беспокойство.

- Все стоит денег! - начал он своим тяжелым голосом, - Даром не родишься, не умрешь, - вот. И книжки и листочки - стоят денег. Ты знаешь, откуда деньги на книжки идут?

- Не знаю, - тихо сказала мать, чувствуя что-то опасное.

- Так. Я тоже не знаю. Второе - книжки кто составляет?

- Ученые…

- Господа! - молвил Рыбин, и бородатое лицо напряглось, покраснело. - Значит - господа книжки составляют, они раздают. А в книжках этих пишется - против господ. Теперь, - скажи ты мне, - какая им польза тратить деньги для того, чтобы народ против себя поднять, а?

Мать, мигнув глазами, пугливо вскрикнула:

- Что ты думаешь?..

- Ага! - сказал Рыбин и заворочался на стуле медведем. - Вот. Я тоже, как дошел до этой мысли, - холодно стало.

- Узнал что-нибудь?

- Обман! - ответил Рыбин. - Чувствую - обман. Ничего не знаю, а - есть обман. Вот. Господа мудрят чего-то. А мне нужно правду. И я правду понял. А с господами не пойду. Они, когда понадобится, толкнут меня вперед, - да по моим костям, как по мосту, дальше зашагают…

Он точно связывал сердце матери угрюмыми словами.

- Господи! - с тоской воскликнула мать. - Неужто Паша не понимает? И все, которые…

Перед нею замелькали серьезные, честные лица Егора, Николая Ивановича, Сашеньки, сердце у нее