посредством индукции невозможно без чувственного восприятия» [там же, 81в].
«Индуктивные» умозаключения, как их понимает Аристотель, не составляют еще науку в собственном смысле, но образуют (наподобие аристотелевских «диалектических» аргументов) только подготовление к ней, или преддверие к ним.
Характерно, что как на своего предшественника в обосновании метода науки Аристотель указывает не на Платона, с которым он в этой связи полемизирует, а на Сократа. Но тут же он подчеркивает, что даже у Сократа речь шла не о самой науке, а только о «начале знания»: «…две вещи надо было бы отнести на счет Сократа — индуктивные рассуждения и образование общих определений: в обоих этих случаях дело идет о начале знания» [7, XIII, 4,1078 в 27 и сл]. Напротив, платоновская «диалектика» как учение об «идеях», приписавшее общим сторонам вещей обособленное существование, не может быть истинным методом науки.
Аристотель находит, что «диалектический» (в его, аристотелевском, смысле) силлогизм и «индукция» определяют формальный характер двух видов вывода, которые он назвал «энтимемой» и «примером». [26]
Исходной точкой «энтимемы» Аристотель считает предположение некоторого общего положения, которому должны быть подчинены частные случаи. Например: если война — причина бедствий, от которых мы страдаем, то мы можем исправить свое состояние только посредством мира [см. 13, I, 23] Рассуждение предполагает здесь вероятность не только для некоторых частных случаев, но и общего значения. Эта вероятность касается результатов войны и мира, которые могут быть сопоставлены. Но «энтимема» может иметь исходной точкой и другое, принятое в качестве общего или обычного, отношение «признака».
Посредством такого умозаключения не получается объяснение, а только удостоверяется или отвергается существование. Оно не может ответить ни на вопрос «почему», ни на вопрос «что есть».
Сходна познавательная функция и «примера». Но в то время как «энтимема» только предполагает общий принцип, на котором в ней основывается умозаключение, «пример» указывает его обоснование. Рассмотрим образец аристотелевского «примера». Дано некоторое общее утверждение: если первое должностное лицо государства требует лично для себя стражи, то это признак его тайного стремления к тирании. Таков случай с Писистратом. С этим случаем сопоставляется другой: Дионисий Сиракузский тоже требует для себя стражи. Следовательно, таково заключение — не приходится сомневаться, что и он, подобно Писистрату, замышляет тиранию.
В этом умозаключении частные случаи не подводятся под общее, но вывод опирается на аналогию — сходство, или подобий некоторых частных случаев: по словам Аристотеля, «пример» «не показывает отношения ни части к целому, ни целого к части, но отношение части к части, когда они обе подходят под один и тот же [термин], но одна [из них] известна» [4, II, 24, 69 а].
Отличие «примера» от «индукции» в том, что индукция дает более дифференцированное рассмотрение частных случаев, а сходство в том, что и «пример» и «индукция» — выводы по аналогии.
Индукция отправляется от единичных опытов и есть нечто, наилучшим образом известное, но лишь с точки зрения восприятия.
Восприятие, или ощущение, — способ бытия и соответственно познания, общий у человека со всеми живыми существами: все они обладают прирожденной способностью «разбираться». При этом у одних существ от чувственно воспринятого остается нечто, у других — ничего не остается. Те, у кого ничего не остается, не могут иметь познания вне чувственного восприятия. Но есть и такие живые существа, которые, когда они чувственно воспринимают, удерживают в душе что-то из воспринятого. Если таких восприятий накапливается много, то между испытавшими восприятия возникают различия: у одних из воспринятого возникает некоторое понимание, у других же не возникает. Способность удерживать часть воспринятого есть память. Из часто повторяющегося воспоминания об одном и том же возникает опыт. Из опыта же, т. е. из всего общего, сохраняющегося в душе, берут свое начало навыки и наука. Навыки возникают, когда происходит процесс создания вещей; наука — «если дело касается существующего» [5, II, 19, 100 а]. Все эти способности познания «не обособлены и возникают не из других способностей, более известных, а из чувственного восприятия» [там же].
Способ их возникновения Аристотель сравнивает с тем, что бывает в сражении, когда строй обращается в бегство: «…когда один останавливается, останавливается другой, а затем и третий — пока [все] не придет в первоначальный порядок». Нечто подобное может испытать и душа. Как только из не отличающихся между собой вещей нечто удержится в памяти, впервые возникает в душе общее. Происходит это так: ощущаться может только единичное, но восприятие, если оно уже возникло, всегда «есть [восприятие] общего, например, человека, а не [единичного] человека Каллия». Затем на достигнутом результате задерживаются, «пока не удержится [нечто] неделимое и общее» [там же].
Отсюда Аристотель заключает, что первичное мы должны «необходимо познавать посредством индукции, ибо [именно] таким образом восприятие порождает общее» [там же].
Не следует недооценивать это утверждение Аристотеля. Если бы Ф. Бэкон внимательно прочитал 19 -ю главу 2-й книги «Второй Аналитики», он вряд ли смог бы так односторонне характеризовать, как он это сделал, логику и теорию познания Аристотеля в качестве чисто дедуктивной. Аристотель не только признавал необходимость индукции для науки. Он даже полагал, как это верно отметил Робэн, что чем выше уровень науки, чем он более всеобщ и доказателен, тем больше наука испытывает нужду в опоре на индукцию [72, с. 57]. И в «Физике» и в «Метафизике» Аристотель нередко говорит об очевидности, которая есть результат именно индукции (примеры отмечены в «Индексе» Боница).
И все же «индукция» Аристотеля ниже порога науки. Ни один из видов индукции Аристотель не рассматривает как метод науки в точном смысле понятия. «Индукция» Аристотеля, как хорошо показал тот же Робэн, не есть метод для познания законов природы. Поскольку Аристотель сопоставляет дедукцию с индукцией, он подчеркивает, что только дедукция может возвысить знание до сферы науки, ставши доказательством. Напротив, индукция не может вести дальше от вопроса о факте или о существовании. Только определение способно превратить простое свидетельство о факте в раскрытие сущности. И только доказательство способно превратить утверждение или отрицание существования в причинное объяснение.
Оценка индукции не может быть изменена в силу указания, что посредством индукции могут быть обнаружены в опыте если не всеобщие, то по крайней мере устойчивые, стабильные свойства. Такое указание также не может дать научного объяснения. Факт сам по себе не может, по Аристотелю, стать предметом науки. Мысль эту он выражает очень резко. Даже созерцание воочию действия причины неспособно, отдельно взятое, доставить научное объяснение причины. Если бы даже. перенесенные на Луну, мы увидели, что Земля проходит между Луной и Солнцем» это доставило бы нам только удостоверение факта, но не дало бы никакого познания причины лунного затмения. «Ибо мы, [правда], чувственно воспринимали бы, что в данное время затмение [Луны] происходит, но мы не знали бы, почему оно вообще происходит, так как чувственное восприятие не есть [восприятие] общего» [5, I. 31, 87 в]. Только из наблюдения, что так бывает часто, мы, получили бы доказательство. «Ибо из многократности отдельного становится очевидным общее» [там же]. Общее же ценно потому, что оно раскрывает причину.
Напротив, индукция лишь направляет мысль к сущности. Однако раскрыть эту сущность может только определение, для того же, чтобы выяснить связь сущности с ее действиями, требуется доказательство.
Аристотель противопоставляет то, что в умозаключении более первично и ясно по существу, тому, что является таким для нас, т. е. лишь в порядке развития и хода нашего опыта, в порядке оказавшегося возможным для нас подхода к познанию порядка самой природы. «По существу, — разъясняет Аристотель, — более первичным и более известным является умозаключение, получаемое посредством среднего [термина]. Но для нас более ясным является умозаключение, получаемое посредством индукции» [4, II, 23. 68 в].
В «Аналитиках» рассматриваются обобщенные и в известной мере формализованные виды умозаключения и доказательства. Характер этой формализации, ее значение, сильные и слабые стороны выясняются новейшими исследованиями, среди которых видное место принадлежит превосходной работе Яна Лукасевича [см. 32]. Но логика Аристотеля возникла не в безвоздушном пространстве логических
