Вправо-влево. С невидимой улыбкой.
Закрыв глаза, Элис трижды нажала на курок!
Когда глаза ее открылись, она увидела, что все выстрелы прошли мимо. Одна пуля попала в стену, другая в нижнюю часть двери, третья — в верхнюю. Какое-то мгновение Элис удивленно смотрела на свою неуклюжую руку, а затем отшвырнула пистолет.
Дверная ручка дергалась туда-сюда. Это было последнее, что увидела Элис. Блестящая дверная ручка, сверкающая, как глаз.
Перегнувшись через подоконник, она упала в снег.
Вернувшись несколько часов спустя вместе с полицейскими, она увидела на снегу следы своих ног, убегавших от тишины.
Она, шериф и его люди стояли под оголенными деревьями, вглядываясь в дом.
Казалось, в нем опять тепло и уютно, он снова был ярко освещен: сияющий и приветливый мирок посреди унылого пейзажа. Входная дверь была широко распахнута навстречу вьюгам.
— Господи, — сказал шериф. — Должно быть, он вот так запросто открыл входную дверь и ушел, черт возьми, не заботясь, что
Элис шевельнулась. Тысячи белых мотыльков спорхнули с ее глаз. Она заморгала, а затем ее взгляд изумленно остановился. И тут в горле ее сперва тихий, медленно нарастая, затрепетал какой-то звук.
Она разразилась хохотом, переходящим в задушенное рыдание.
— Смотрите! — вскричал она. — Только
Они посмотрели и увидели вторую, тянувшуюся от ступеней крыльца, цепочку следов, которые четко отпечатались на снежном белом бархате. Можно было видеть, как эти следы размеренно и даже как-то безмятежно пересекли двор перед домом и, уверенно и глубоко вдавливаясь в снег, направились дальше, скрывшись в холодной ночи и заснеженном городе.
—
—
И в тот момент, когда она, встав на колени и ладони, рыдая, припала к земле, снег, ветер и ночь сжалились над ней. Прямо на ее глазах падавший вокруг снег начал заметать эти следы, сглаживая, заполняя и стирая их до тех пор, пока наконец, не оставил ни намека, ни воспоминания об их маленьких размерах.
И тогда, только тогда она перестала плакать.
Как-то перед рассветом
Глубокой ночью слышался плач, может даже истерика, потом горячие рыдания, а когда они немного утихали, перейдя во всхлипывание, я слышал сквозь стену мужской голос.
— Ничего, ничего, — говорил он, — ничего, ничего.
Я ложился на спину в своей ночной постели, слушал и терялся в догадках, а календарь на стене показывал август 2002 года. А этот человек и его жена — оба молодые, около тридцати, светловолосые и голубоглазые, со свежими лицами, если не считать глубоких скорбных складок у губ — только недавно поселились в меблированных комнатах, где я столовался, работая сторожем в городской библиотеке.
И каждую ночь, каждую ночь за моей стеной повторялось одно и то же: она плакала, а он успокаивал ее своим мягким голосом. Я вслушивался, стараясь понять, отчего она плачет, но мне это никак не удавалось. Не потому, что он что-то сказал — в этом я был уверен — и не потому, что он что-то сделал. Вообще-то, я почти не сомневался, что это начиналось просто так, поздно ночью, около двух часов. Она просыпалась, предполагал я, и тут до меня доносился первый испуганный вопль, а затем долгие рыдания. Они сводили меня с ума. Хоть я и стар, но не выношу, когда плачет женщина.
Я помню тот первый августовский вечер, когда месяц назад они приехали сюда, в этот глухой городишко в Иллинойсе, где в домах не зажигают свет, а все сидят на верандах, полизывая эскимо. Помню, как я прошел через кухню на нижнем этаже и остановился в окружении древних запахов готовящейся еды, слушая, как собака, которую я не видел, лакает воду из миски под плитой — ночные звуки капающей пещеры. А потом я прошел дальше, в темноту гостиной, где мистер Фиске, домовладелец, с распаленным от напряжения лицом яростно тряс кондиционер, который, скотина такая, никак не хотел работать. Наконец он вышел в душную ночь на комариную веранду — для комаров только и построенную, как утверждал мистер Фиске, но все равно туда выходил.
Я тоже вышел на веранду, сел и развернул сигару, чтобы отгонять от себя моих собственных комаров, а вокруг уже сидели бабушка Фиске, Элис Фиске, Генри Фиске, Джозеф Фиске, Билл Фиске и еще шестеро других квартирантов и постояльцев, и все разворачивали эскимо на палочках.
В этот самый момент, будто выскочив из-под темной, влажной травы у подножия ведущей на веранду лестницы, появился этот человек со своей женой, и они уставились на нас, словно зрители в цирке летней ночи. У них не было багажа. Я навсегда это запомнил. У них не было багажа. И одежда, казалось, была им не по размеру.
— Есть ли здесь еда и ночлег? — нерешительно спросил мужчина.
Все вздрогнули от неожиданности. Наверное, я был единственным, кто заметил их первым. Затем миссис Фиске улыбнулась, поднялась со своего плетеного кресла и вышла вперед.
— Да, у нас есть комнаты.
— Сколько денег это стоит? — спросил человек из жаркой темноты.
— Двадцать долларов в день с едой.
Они как будто не поняли и переглянулись между собой.
— Двадцать долларов, — повторила бабушка.
— Мы остаемся здесь, — сказал мужчина.
— Не хотите ли прежде взглянуть? — спросила миссис Фиске.
Они поднялись на веранду, беспрестанно оглядываясь, словно кто-то за ними гнался.
Это была первая ночь, когда я услышал плач.
Завтрак подавали каждое утро, в полвосьмого: большие горы оладьев, огромные кувшины с сиропами, целые острова сливочного масла, тосты, множество кружек с кофе и кукурузные хлопья по желанию. Я как раз расправлялся со своими хлопьями, когда новоприбывшая чета медленным шагом спустилась с лестницы. Они не сразу вошли в столовую, но у меня возникло ощущение, что они просто осматривают все вокруг. Поскольку миссис Фиске была занята, я подошел к ним, чтобы пригласить к завтраку: они оба, муж и жена, стояли как вкопанные и просто смотрели в окно, смотрели и смотрели на зеленую траву, на огромные вязы и голубое небо. Как будто никогда их не видели.
— Доброе утро, — сказал я.
Их пальцы прикоснулись к салфеткам на столах, пробежали сквозь струи бамбуковой занавески, висевшей в проеме двери, ведущей в гостиную. А один раз, мне показалось, они оба таинственно улыбнулись чему-то радостной, широкой улыбкой. Я спросил, как их зовут. Сначала они были озадачены этим вопросом, а затем сказали:
— Смит.
Я по очереди представил их всем, кто был за завтраком, потом они уселись, долго смотрели на еду и наконец начали есть.
Разговаривали они очень мало, и то когда к ним обращались, так что у меня была возможность заметить красоту их лиц: тонкие и изящные линии подбородка, скул и лба, благородный прямой нос,
