Он и вправду был таким. Управляющий доктора снабдил нас такой великолепной корзинкой с провизией, которой мог бы позавидовать самый знатный лорд, и мы пообедали на вершине холма. Весь Суссекс был внизу как на ладони, а над нами простирался лишь небосвод. Мои переживания сегодня ночью буквально выпали у меня из памяти, будто их никогда и не было. И я наслаждалась отдыхом, не чувствуя себя ни богиней, ни ведьмой, а просто молоденькой хорошенькой девушкой в солнечный день. После яростного обожания Гарри так легко было оттого, что не надо ни притворяться, ни подавлять кого-то. Улыбка Джона Мак-Эндрю была теплой и ласковой, но его глаза смотрели трезво и оценивающе. Я бы никогда не увидела его распростертым у моих ног, в похоти и раскаянии. При этой мысли я улыбнулась ему, и он улыбнулся в ответ. Затем мы сложили нашу щедрую корзинку и отправились дальше.

Мы достигли берега моря к пяти часам. Доктор выбрал ближайшую к Вайдекру точку на побережье — почти прямо на юге, — где была крошечная рыбачья деревушка с полудюжиной домиков и разбойничьего вида конторой. Мы выбрались из коляски, и по первому зову Мак-Эндрю перед нами появился управляющий, очень удивленный и смущенный тем, что у него нет достойного угощения. У нас тоже ничего не было. Но к моему удивлению, под сиденьем коляски неожиданно оказался серебряный чайный сервиз с самым лучшим чаем, сахаром и сливками.

— Думаю, что сливки уже превратились в масло, — проговорил Джон Мак-Эндрю, расстилая коврик и усаживая меня на берегу. — Но такая простая деревенская девушка, как вы, не будет требовать ничего из ряда вон выходящего, когда она снисходит до того, чтобы оставить свое поместье и нанести визит простым крестьянам.

— Разумеется, нет, — парировала я. — Да и вы, я думаю, не ощутите никакой разницы, ибо, полагаю, до того как вы уехали из Шотландии, вы не пробовали в своей жизни ни масла, ни сливок.

— О нет, — немедленно отозвался он, имитируя сильный шотландский акцент. — Дома все мы пьем только аскебах!

— Аскебах! — воскликнула я. — Что это такое?

Внезапно его лицо потемнело от какой-то тайной мысли.

— Это напиток, — коротко ответил он. — Спирт, типа грога или бренди, но гораздо, гораздо крепче. Это замечательный напиток, если хочешь отключиться, и многие из моих соотечественников пьют его, чтобы забыть о своих горестях. Но это никого еще не доводило до добра. Я знавал людей, и один из них был очень дорог мне, которых погубил аскебах.

— Вы его тоже пили? — спросила я, заинтригованная серьезным тоном Джона Мак-Эндрю. До сих пор я видела его таким только во время работы.

Он скривился.

— Я пью его в Шотландии, — ответил он, — там во многих местах невозможно достать ничего другого. Мой отец пьет его дома вместо портвейна по вечерам, и не могу сказать, что я всегда отказываюсь. Но я боюсь его. — Тут он замолчал и испытующе глянул на меня, как бы взвешивая, можно ли мне доверить тайну. Потом набрал в грудь воздуха и продолжал: — Когда умерла моя мать, я как раз начал обучение в университете. Потеря ее больно ранила меня, очень больно. И я обнаружил, что, когда я пью аскебах и виски, боль оставляет меня. И я решил, что неплохо пить все время. Но меня спасла мысль о том, что можно привыкнуть к такому состоянию, как я предупреждал вас о том, что можно привыкнуть к лаудануму. Я боюсь этого явления у моих пациентов, поскольку я на собственном опыте знаю, что это такое. А сейчас я могу выпить стакан виски с отцом, но не больше этого. Это моя слабость, и я слежу за собой.

Я кивнула, смутно догадываясь, что он имеет в виду, но понимая, что он доверил мне свою тайну, что это была своего рода исповедь. В этот момент управляющий вышел из конторы, с величайшей осторожностью неся в руках серебряный чайник, до краев наполненный превосходным индийским чаем.

— Я опасаюсь, что по дороге домой на нас нападут разбойники, — легко произнесла я, — и все из-за ваших сахарных щипцов. Вы всегда путешествуете с такой вульгарной роскошью?

— Только когда я собираюсь делать предложение, — ответил он настолько неожиданно, что я вздрогнула и немного чая пролилось на блюдце и на мое платье.

— Вас следовало бы высечь, — проговорила я, глядя на расплывающееся пятно.

— Нет-нет, — продолжал он поддразнивать меня. — Вы не понимаете природы моего предложения. Я даже готов жениться на вас.

Я хмыкнула, и он спас мою чайную чашку, поставив ее на поднос позади себя.

— Сейчас я перестану, — сказал он, неожиданно серьезным тоном. — Я люблю вас, Беатрис, и я всем сердцем хочу, чтобы вы стали моей женой.

Смех замер у меня на губах. Я готова была сказать «нет», но это слово как-то не приходило. Я просто не могла испортить такой чудный день. Тихие волны набегали на берег, чайки кричали и кружились в соленом воздухе. Слова отказа были за миллион миль отсюда, хотя я знала, что не могу принять это предложение.

— Это из-за Вайдекра? — спросил он, когда молчание затянулось.

Я быстро глянула на него, отдав должное его чуткости.

— Да, — сказала я. — Я просто не смогу жить нигде больше. Правда, просто не смогу.

Он мягко улыбнулся, но глаза его смотрели обиженно.

— Даже ради того, чтобы стать моей женой и создать для нас новый дом? — спросил он.

Молчание опять повисло между нами, и я явно была на пути к полному отказу.

— Я сожалею, — сказала я. — Это действительно так. Вайдекр — это моя жизнь, это вся моя жизнь. Я не стану начинать рассказывать вам, что он для меня значит. Я не могу уехать отсюда.

Он перегнулся через коврик и взял мою руку в свои. Перевернув ладонью вверх, он мягко поцеловал ее, а потом согнул мои пальцы, как бы сохраняя поцелуй внутри.

— Беатрис, послушайте. — Его голос был печальным. — Я наблюдал за вами почти год, и я предвидел, что сегодня вы откажете мне, предпочитая остаться в своем доме. Но знайте: Вайдекр принадлежит Гарри, а после него — его наследникам. Он никогда, никогда не станет вашим. Это дом вашего брата, а не ваш. Если вы с ним поссоритесь — я знаю, что сейчас это кажется невозможным, — и если он захочет, он может завтра же изгнать вас отсюда. Вы живете там только по приглашению Гарри. У вас нет никаких прав. Если вы откажетесь выходить замуж из-за Вайдекра, вы откажетесь от своего будущего дома ради этого временного пристанища — ибо оно никогда не будет для вас ни постоянным, ни безопасным.

— Я знаю, — проговорила я очень медленно, глядя в море. Мое лицо было каменным. — Оно будет настолько безопасным, насколько я смогу его сделать таким.

— Беатрис, это замечательное, какое-то необыкновенное место. Но вы еще видели так мало. В стране есть много других таких же чудесных мест, где вы и я можем построить свой дом, который станет так же дорог вам, как Вайдекр.

Я покачала головой и взглянула на доктора.

— Вы не понимаете. Это может быть только Вайдекр, — сказала я. — Вы даже не представляете, что я сделала, чтобы завоевать его, чтобы сделать его моим. Я стремилась к этому всю мою жизнь.

Его умные глаза не отрываясь смотрели в мое лицо.

— Что же вы сделали? — спросил он, повторяя мои неосторожные слова. — Что же вы сделали, пытаясь завоевать его, этот дом, который вам так нужен?

Я заколебалась между честным, облегчающим душу признанием и умной, циничной, житейской ложью. Мои инстинкты и мой злой разум предостерегали меня от этого признания, гнали меня прочь от правды, от любви, от настоящего замужества.

— Беатрис… — сказал он. — Вы можете рассказать мне.

Я продолжала молчать, но слова уже вертелись на кончике моего языка. Тут я взглянула на взморье и увидела вдалеке человека, бронзового, как пират, и явно глядящего на нас.

— Кажется, я была права насчет ваших щипцов для сахара, — уклонилась я от ответа.

Джон проследил направление моего взгляда и мигом вскочил на ноги. Без малейшего колебания он большими шагами пошел к этому парню, оставляя следы на берегу. Я видела, как они обменялись несколькими словами, Джон искоса взглянул на меня и затем пошел обратно ко мне, а парень отправился