худенькая собачка Дозор, типа охрана. Штат, че! Не просто так.

А дочечка у Гурацких на козу похожа, глупенькая и довольно бодливая. Она как-то в школе еще подписывала тетрадку по английскому языку, грамотная. Написала не Sveta Guratskaya, а Sveta Duratskaya. В классе даже не смеялся никто. Это ж не юмор. Это правда. Так про Козу. Она получилась больше специалисткой по мужчинам. Она мужей меняет. Идет по своей улице с новеньким и знакомит всех: «Познакомьтесь, это мой муж». А через неделю ведет свежего, демонстрирует, как вновь приобретенное домашнее животное: «Познакомьтесь, это мой муж». И все стесняются спросить, куда те деваются, прежние, может, она их ест?…

Словом, бойкая семейка!

И вот сыночек, который Заяц, аферист, изловчился родительскую квартиру продать — во-первых, без ведома родителей и сестры, во-вторых, дважды. Сменил замок, ключи забрал, а сам в Германию удрал — как-то проворно оформился по турпутевке и остался там непонятно как. Заяц теперь типа бюргер. И когда наутро после его побега у входа в проданную квартиру собрались четыре семьи: заячьи родители Гурацкие, которые только из села своего родного приехали, Света Дурацкая, которая Коза, с очередным новым мужем на веревке, семья, купившая квартиру первой, с двумя шумными подростками, близнецами-футболистами, двумя собаками и клеткой с жако-попугаем (а как потом этот жако всех матом крыл! Вежливо кланяется — и матом, опять кланяется и опять посылает мастерски, артист!) и второй покупатель, грозный мужик Миша Чеботарь — дальнобойщик, кулак-кувалда, с женой соответствующего ему формата и такой же тещей, лютой, большой и горластой, — ох, тогда дом залихорадило, затрясло и зашатало, прямо как во время землетрясения. Потом в той злополучной квартире за несколько месяцев кто только не был: и участковый, и следователи уголовного розыска, и прокуратура, и понятые, и любопытные, и группы поддержки со всех четырех сторон, все агрессивные, но с разной степенью бесноватости — уже колотили друг друга — крики, лай, плач, визг, свист, выстрелы, топот, грохот… Жители дома все в этом подъезде, как на фронте, — домой и из дому — короткими перебежками, пригибаясь и виляя, чтоб не получить рикошетом или за компанию.

Cтарый Гурацкий как-то из этого конфликта незаметно выпал, хотя практически всю жизнь в этом доме прожил, он просто ведь был пьющий — и у него из этого безвыходного положения, в отличие от других фигурантов, был свой простой выход. В запой.

И вот они все разобрались, а на самом деле никто ни в чем не разобрался, но как-то наша мэрия подсуетилась и надавала всем сестрам по серьгам за нелегальные сделки купли-продажи. А на младшего Гурацкого, который Заяц, дело не завел разве только очень ленивый, и подали на мошенника в розыск, прямо в Интерпол.

Глава же всего этого зоопарка, старый Вомбат, не стал отказываться от своих привычек, все пил и пил, а что уже теперь — только и пить. Как хряпнет — морда покраснеет сразу, взбодрится, и коротенькие ножки бегом несут его в наш дом. Старый Вомбат себе никогда не изменял и, как старый же конь, перся прямо к моим родителям под дверь кричать:

— Лы-ы-ыда, открой, Лы-ы-ыда! Шкапа ты старая, я тебя счас порешу, открой, Лыда!

И на этот раз его некуда было вести, потому что на третьем этаже вообще жители менялись каждую неделю. То странная молодая семья из трех незаметных туземного вида женщин и одного усатого в халате и тюбетейке. То целая ватага спортсменов с легкими спортивными велосипедами и местными хихикающими девушками ночуют. То три улыбчивые бабушки с гусятами, кроликами, петух на балконе два месяца вопил в полпятого утра, скотина. То вдруг мормоны притащились откуда-то — в белых рубашечках, с чубчиками, уши чистые, прозрачные и розовые. Бодренькие, как будильники, юноши сладкоголосые, строем ходили, спасать нас от чего-то хотели, а сами еле удрали от всего. То вообще какие-то в простынях с веревками на шеях, из-под двери дым вонючий, страшно было в подъезд выйти. Кто вообще всем этим инопланетным людям квартиру сдавал, кто распоряжался, что так четко, как по графику, одни поселялись, другие съезжали, — не иначе младший Гурацкий, который Заяц, из Германии рулил.

А потом Гурацкий-старший, который Вомбат, вдруг проворовался: забежал в кафе, сунул лапку за барную стойку, цапнул выручку — и бежать. И по лестнице поскакал, пыхтя, сломя голову, ноги уносил, следы заметал. Но его официанты, молодые резвые мальчики, сразу же высчитали и догнали, вызвали милицию, и Гурацкого немедленно поселили в другом месте.

Долго их не было видно всех. Гурацкая, которая Фламинго, в село свое уехала и потрясала местных жителей розовыми и голубыми нарядами и каблуками. Гурацкая-дочка, которая Коза, уехала куда-то за границу — там полно потенциальных мужей, не пуганных еще. А младший, который Заяц, пропал вообще. Не слышно, не видно, никто не знает, где и как.

И уже почти забыли о них. И квартира пустовала. И ни шороха оттуда, ни звука.

И только вчера вдруг ночью в родительскую дверь кто-то заколотил. И вдруг это кто-то как заорало на весь дом:

— Лы-ы-ыда, открой, Лы-ы-ы-ыда! Шкапа ты старая! Я ж тебе, Лы-ы-ыда!

Гурацкий вернулся.

Теперь все соседи опять боятся.

Когда приходит весна, нас начинает трясти. Это горы. Они стряхивают с себя зимний сон вместе с сухими листьями, обветшалыми городами и нами. Нет, это не каждый год. Карпаты стареют. Они все дольше спят. Но, бывает, вспоминают былые времена, просыпаются, оглядывают все вокруг с недоумением, потягиваются, встряхиваются, и тогда…