вдруг на дороге, освещенной фарами их машины, замаячил ответственный по заставе. Он бежал по шоссе навстречу, размахивал руками и орал навзрыд:

— Назад! В отряд! Уткин! Назад! Приказ! В отряд! Срочно! Война-а-а!!!

Скрипя и визжа тормозами, «УАЗ» развернулся и на страшной скорости помчался обратно в город.

Полковника Уткина было не узнать. В распахнутом кителе, без галстука, рубашка расстегнута до живота, весь взмокший, как будто неприятели его уже захватили в плен и немного подопрашивали. Уткин стоял над своим столом в странной позе, покачиваясь, опершись кулаками о столешницу, водил челюстями, смотрел из-под взмокшего чуба по-звериному налитыми кровью глазами и бормотал себе под нос:

— Ур… ур… ур-роды… сетями они… ур… ур… ур-р-роды… сетями… Из Бухареста — в Москву уже… Зво… зво… нили… Ур-р-роды… се… се… тями они ловили… из… из… из Москвы — в Киев… из Киева — сюда, в Черновцы… Ур-р-ро-ды… Диверсия на границе!!! — взревел наконец Уткин. — Стратегически важный объект!!! Сетями?! Взорвали! Водокачку румынскую взорвали! И кто?! Начальник и замначальника пограничной заставы!!! Ур… Ур-р-р-роды!!!

Чепухня и Таранда переглянулись и тут же смекнули: вторая шашка, которая за счет деревянной палки держалась на поверхности, в темноте тихо ушла вниз по течению, и румынская мощная водокачка легко всосала ее вместе с прутовой водой, где шашка и взорвалась.

— Отпуск летом?! Я те покажу отпуск! Уран добывать поедете! На каменоломнях булыжники таскать!!! Расстреляю! Сам лично!!! За баней!!! Ле-е-том… О-о-отпуск… Шагом марш в приемную! Пишите объяснительную, ур-р-роды! И пишите фамилии! Пишите фамилии виновных! Так и пишите: ответственность за теракт взяла на себя вражеская группировка погранзаставы номер N! Ур-р-роды… — Полковник Уткин распахнул окно в кабинете, тяжело вздохнул, как всхлипнул, и кинул в зубы сотую за вечер сигарету.

Над объяснительной потом потешался весь погранотряд. Чепухне и Таранде нельзя было отказать в изобретательности. В ней было написано:

«Ответственность за взрыв стратегически важного объекта государства Румыния, а конкретно — водокачки, лежит на Гитлере и Чаушеску. Потому что гитлеровские войска при пособничестве румынских фашистов оставили при отступлении на наших землях много необезвреженных снарядов, а Чаушеску, как руководитель страны, виновен, потому что водокачку на румынском берегу Прута установили слишком высокой мощности — она не то что снаряд, полреки могла всосать».

«А мы удивлялись, почему летом русло пересыхало. А это виновата была румынская водокачка», — склочно дописал Чепухня под диктовку Таранды.

Чепухню и Таранду уволили.

Так что к морю они оба все же поехали тем летом. С семьями…

У нас работал столяр. Или плотник. Всегда путаю. Это как моя мама путала. У нее был ученик Леша Столяр, а она его называла Леша Плотник. Или наоборот. Может, он как раз был Плотник и обижался на Столяра. Но он очень любил мою маму — она его научила английскому языку, он совершил преступление, и его посадили. Но он, как знающий английский язык, работал не на общих работах, а в прачечной, в тепле и чистоте. Заодно делал контрольные по всем предметам замначальнику зоны, вечному заочнику. Вот оно как: образование — большая сила. Учите языки!

Так что какая разница, как на самом деле его звали — Плотник или Столяр. Отзывался, кстати, он и на Плотника, и на Столяра.

Это как моя собака Чак. Он отзывается на все, лишь бы это был родной голос его хозяйки: и на «рыжее мурло», и на «дружочек мой родной», и на «волчара поганый». На «идите ужинать!» он бежит бегом, приговаривая: «Мама-мама-мама-мама-мама». Да, мой Чак говорящий. Он говорит около десяти слов, и все эти слова — «мама». А уж если торжественно объявить: «Сэр Чак Гордон Барнс Эсквайр», мой старенький песик, почти слепой и с больными лапами, вдруг надувается, становится раза в три толще и раза в два выше, грудью распахивает дверь туда, откуда его звали, и входит гордо и величаво, как бифитер на ежевечерней церемонии закрытия входа в лондонский Тауэр.

Ну, вернемся к плотникам. Или столярам?

Работал у нас один… мастер. Звали его Рома Адажиу. Такая румынская фамилия. Я еще подумала, вот какая музыкальная фамилия, одну букву поменять — Адажио получается.

Он делал нам лестницу. Золотые руки. Говорит, мол, я вам лестницу — за неделю и пять дней, хотите? А если постараться, так уже и за неделю и четыре дня, хотите?

Прекрасный мастер, руки золотые. Но пел. Он пел. Неделю пел. Неделю и два дня пел. Пролет делал — пел. Площадку между пролетами — пел. Столбики для перил — пел. Перила — пел.

Кто музыку не любит? Я музыку не люблю?

А при чем тут музыка вообще? Может, кто меня не понял, так он, этот то ли столяр, то ли плотник Адажио, был одарен невероятной способностью — у него было абсолютное, слышите, абсолютное отсутствие слуха. И громкий, просто оглушительный голос.

А вы знаете, как любят петь люди, лишенные слуха? Они поют с удовольствием! С наслаждением поют! С упоением и восторгом они поют!!!

Адажио наш пел:

— Ты мне большы ни дзвани и ни трать напрасна врем-мя!

Вот это вот «врем-мя» звучало просто фантастически. «Врем» — он подымал голосом вверх на фа- диез первой октавы, а «-мя» пел уже речитативом, как будто устал петь и решил песню договорить, дорассказать. Недосказанное!!!

А я в лице Адажио встретилась с бедой. Господь одарил меня хорошим слухом. Преподаватели говорили, что абсолютным. То есть играет знакомый пианист Алеша какую-то свою прелестную импровизацию, а я млею, говорю: «Ля-бемоль-мажор моя любимая тональность». Алеша такой воспитанный, прямо на стульчике вертящемся — кувырк! Мол, ну ниче себе — у тебя что, абсолютный слух? Ну это Алеша понимает, да? Что надо с такими людьми внимательно, потому что если чего не так, то режет в ушах, больно голове делается, тошнит. А ко всему, в силу плохого зрения слух мой еще и острый.

Я, когда в университете училась, в школе практику проходила, и вот пишу что-нибудь на доске, а Женька Дячук шепчет на задней парте:

— Вот интересно, она замужем?

Я спокойно, не поворачиваясь, отвечаю:

— Да.

Все:

— Что «да»?

А я:

— Это я Жене Дячуку отвечаю: да.

Женя Дячук до сих пор меня боится, когда встречает, на другую сторону улицы перебегает. А тут вот плотник. Или столяр. Работает как зверь — пилит, стучит, вырезает, складывает и вопит одну и ту же фразу:

— Ты мне большы ни дзвани-и-и-и и не трать напрасна врем-мя. — Опять пискляво вверху «врем», а «-мя» договорил.

А потом покашляет, покашляет… Ну, думаю, все, устал, помолчит. Ага!

И по новой:

— Ты мне большы не дзвани-и-и-и…