местного отделения CBS и, судя по интонации его голоса, подгоняли. Также на эту же тему звонили Маринка и Кенни из Америки. Почти каждый день он уезжал в студию к Чучо, басисту из «Eurythmics». Я думал, что он хотя бы раз возьмет меня с собой, мне было бы любопытно понаблюдать за их работой, но этого не случилось. Он приезжал усталый, и мы слушали то, что они там поназаписали. Иногда, когда Василиса спала, мы выходили в сад нашего дома с гитарами просто поиграть разные комбинации аккордов и поискать созвучия. Я не так хорошо играю на гитаре и тем более не могу это делать прилюдно, и вообще подобными экспериментами предпочел бы заниматься дома и на виолончели, но Боб слушал только себя, и надо было подождать, когда этот порыв у него пройдет. В любом случае из этого ничего не получилось. Мы знали друг друга много лет, и я очень хорошо знаю, как у него пишутся песни, многие были написаны у меня на глазах, но как правило они просто выпрыгивали, и когда это было так, я не был наблюдателем. Тут же они вымучивались, поскольку этого требовал контракт. Так я впервые соприкоснулся с дыханием капитализма, когда кончается лучезарная сказка, и он начинает показывать свое истинное лицо. Уж больно идиллической была картинка, которую ему нарисовали. Всего восемь альбомов за двенадцать лет в обмен на реальные деньги.

Когда я вернулся, меня ждал удар. Почему-то, звоня домой матери, я ни разу не догадался позвонить Андрею. Когда же на следующий после возвращения день я приехал к нему домой, то я его не узнал. Он очень плохо выглядел и страшно похудел. Я отругал его и Татьяну за то, что меня держали в неведении. Я очень разволновался и, переполошив всех своих знакомых, уговорил его лечь в больницу на обследование. Но оно только подтвердило самые страшные предчувствия. К сожалению, было слишком поздно что-либо предпринимать, и его просто выписали домой. Я не хотел посвящать в это мать и старшего брата Алексея. Я вспомнил о том, что, уезжая, сестра Нонна показала мне наш семейный склеп на Волковском Лютеранском кладбище, и поехал туда. Мне надо было успеть решить все легальные дела и получить разрешение на похороны моего любимого брата, который ещё был жив. Он таял на глазах, и даже его малые дети чувствовали, что приближается конец. Он умер в середине ноября. Прошло девять лет и мне даже не верится, что сейчас я могу об этом писать. Это был самый тяжёлый период в моей жизни.

Всё, что я после этого хотел делать, это по возможности помочь Татьяне и её детям. Мне хотелось быть с ними. Меня все время тянуло туда и, когда я там оказывался, это как-то выравнивало моё состояние. Я завел правило ездить к ним каждую неделю, а когда удавалось, то и чаще. Наверное в этом был какой-то перебор, и Татьяне было очень тяжело, но я ничего не мог поделать. Я прекрасно понимал, что я никогда не смогу заменить детям отца, и в самом лучшем случае смогу стать их другом. Ко всему прочему они были моими крестниками, и, таким образом, я должен был расплачиваться за то, что соглашался быть крестным отцом детей со всей округи.

Наступила зима. У меня не было работы, и я подумывал о том, чем мне теперь заниматься. Надо было что-то изобретать. Мы встречались с Мишей Мончадским и его подругой Леной и болтали по поводу клуба. Лена работала в какой-то проектной конторе и время от времени узнавала адреса помещений, которые можно было бы использовать для осуществления этой идеи. Но Мишка намыливался в Америку, и эти разговоры откладывались до его возвращения. Он поехал вместе с Майклом Кордюковым, и я дал им телефон Мэри Рёдер, с которой я по-прежнему переписывался. По доброте душевной она приютила их у себя в загородном доме.

Наверное в это же время пришло известие о том, что CBS расторгло контракт с Бобом. И вскоре он снова собрал «Аквариум», который, судя по всему, состоял из Дюши, Михаила, Пети, Рюши и Сережи Березового. Они стали активно концертировать, и до меня доносились только слухи.

Мне неожиданно позвонил Саша Ляпин и пригласил принять участие в его сольном проекте. Он предполагал играть инструментальную музыку с барабанщиком Сашей Емельяновым, и они уже какое-то время репетировали на точке «Аквариума» в ДК Связи. Я ни с кем и ни во что не хотел играть, но они вдвоём так зацепились за эту идею, что в один прекрасный день я согласился попробовать. Как в то время было принято, сразу строились грандиозные планы на поездку в Америку, откуда Ляпин только что вернулся. Там он встретил каких-то людей, которые внушили ему эту идею. В качестве директора они пригласили Ваню Бахурина, и он стал искать способ сделать приглашение и получить американские визы. Мы стали репетировать втроем. Как ни странно, это всем показалось интересным. Мы играли без баса и басовые функции ложились на виолончель. Получилось, что я впервые играл в группе с музыкантами, которые слушают друг друга, и сам начал учиться тому, что такое есть игра с барабанами. Ляпин сам выстраивал звук гитары и виолончели так, что мы с ним играли на одной громкости и при этом членораздельно звучали. Я впервые почувствовал, что значит культура звука виолончели в контексте электрической группы. Там была кое-какая обработка, и на SPX-90 мы обнаружили эффект, который оптимальным образом окрашивал звук моего инструмента. Что-то начинало получаться, но неожиданным препятствием оказалось то, что Ляпин с Емельяновым категорически не понимали друг друга, и через какое-то время репетиции стали превращаться в перманентную разборку. Причем мне выпала роль связующего звена. Плохо зная психологию человека, мне было непонятно, как такие люди находят друг друга, но, оказалось, что это очень распространенный синдром, который встречается достаточно часто, и мне по жизни не раз придется с этим соприкоснуться, но об этом позже. Я много времени проводил с ними обоими, пытаясь для себя выяснить, как мне нужно себя вести, но мои попытки примирения были тщетными. Потом совершенно неожиданно возникло ещё одно препятствие – Саша Ляпин решил петь. Его друг американец сказал ему, что он классно поет, и он совершенно искренне в это поверил. Он действительно мог мастерски исполнить пару рок-н-ролльных стандартов, но петь свои песни и петь на русском языке это совсем другое дело. Мы оба прошли школу «Аквариума», и, по крайней мере, я приобрел понимание того, какой может быть песня, и как её может петь человек, который её сочинил.

Тут наверное придется заглянуть в прошлое и попытаться понять, чем же для меня были песни Боба и его голос. Дело в том, что всю жизнь, слушая западную музыку, я почему-то реагировал только на самобытные голоса. Каждый голос – это характер. И если человек имеет характерный голос, и при этом ещё и сочиняет талантливые песни это пятьдесят процентов успеха. Затем следует то, что обладая всем этим, человек ещё может этим пользоваться и правильно петь свою песню. Это ещё двадцать процентов. Если к этому приложить ещё и владение инструментом, то это все сто. В лице Боба я встретил как раз такого человека, который, за исключением игры на гитаре, имел девяносто процентов, и на которого я мгновенно среагировал. Его голос абсолютно сочетался с тем, что он поет, и долгое время он меня совершенно завораживал. И он мог так пользоваться своим голосом, что приобретали значение, как казалось, самые незначащие слова. Если прочесть отдельно практически любой текст его песни, он может ничего не значить, и это значение он приобретает только в сочетании с его голосом. Вот почему бывает, что так называемые кавер-версии песен не звучат, в том случае, когда человек просто копирует песню, но при этом не владеет искусством правильной интонации. К тому же Боб был цельной натурой. Но сейчас не об этом.

Обратный эффект я наблюдал у Дюши. У него очень сильный и красивый по тембру голос. Но мы с ним много спорили и иногда даже ссорились, когда в какой-то момент он переставал контролировать динамику своего голоса. И на концертах так заходился, что не просто подпевал Бобу, оттеняя его голос, а просто его перекрывал. Я никак не мог этого понять. Мы все вместе воспитывались на одной музыке. Мы вместе слушали «Beatles», «Hollies» и «Byrds». А в Монреале сбылся сон, и мы услышали, как звучали три голоса Кросби, Стиллза и Нэша. Три, абсолютно разных по фактуре, голоса сливались воедино и давали неповторимую краску. Когда же мы пытались петь на три голоса и делали это дома, как мне казалось, мы стремились достичь именно этого эффекта. Но на концерте Дюша срывался с петель и начинал солировать.