—

«Утонул, ей богу, утонул! вот, чтобы я не сошла с этого места, если не утонул!» лепетала толстая ткачиха [Вместо «толстая ткачиха»: одна старуха] стоя в куче диканьских баб, посереди улицы.

«Что ж, разве я лгунья какая! Разве я у кого-нибудь корову украла! Разве я сглазила кого, что ко мне не имеют веры?» кричала баба в козацкой свитке, с фиолетовым носом, размахивая руками: «Чтоб [Вот чтоб] мне воды не захотелось пить, если старая Перипердиха не видела собственными глазами, как повесился кузнец».

«Скажи лучше, чтоб тебе водки не захотелось пить, старая пьяница!» отвечала ткачиха. «Нужно быть такой как ты сумашедшей, чтобы повеситься. Он утонул [повесился] Это я так знаю, как то, что ты была сейчас у шинкарки».

«Кузнец утонул, вот тебе на!» сказал голова, шедши [выхо<дивший>] от Чуба, остановился [и остановился, стараясь] протеснился в толпу и разинул рот, чтобы не проронить ни одного слова [«Кузнец ~ слова» приписка на полях.]

«Срамница! вишь, чем стала попрекать!» гневно возразила баба с фиолетовым носом. «Молчала бы, негодница. Разве я не знаю, что к тебе дьяк ходит каждый вечер?»

Ткачиха вспыхнула.

«Что дьяк? к кому дьяк? что ты врешь?» [Далее начато: «Вот тебе и кузнец!» проговорил]

«Дьяк!», пропела [вскрикнула] теснясь к спорившим, дьячиха, в тулупе, крытом синею китайкою, из заячьего меха: «я дам знать дьяка! Кто это говорит — дьяк!»

«А, вот к кому ходит дьяк», сказала баба с фиолетовым носом, указывая на ткачиху.

«Так это ты, сука», сказала дьячиха, подступая к ткачихе: «сманиваешь его к себе. Так это <ты> [„ты“ в рукописи пропущено. ] ведьма, напускаешь ему туман и поишь нечистым зельем, чтобы ходил к тебе!»

«Отвяжись от меня, сатана!» говорила пятясь [крестясь и отс<тупая?>] ткачиха.

«Вишь, проклятая ведьма, чтоб ты не дождала детей своих видеть! Негодная! Тьфу…» Тут дьячиха плюнула прямо в глаза ткачихе.

Ткачиха хотела и себе плюнуть в лицо дьячихи, но, вместо того, прямо плюнула в рот голове, который, чтобы лучше слышать, протеснился к самим спорившим.

«А! Скверная баба!» закричал голова, вытирая губы [Далее начато: и принявшись] и поднявши кнут. Это движение заставило всех [баб] с ругательством разойтиться во все стороны. «Экая мерзость!» повторял, продолжая вытирать губы, голова. «Так кузнец утонул. Боже ты мой, а какой важный живописец был! Какие ножи крепкие, серпы, плуги умел выковывать. Что за сила была! Да», продолжал он, задумавшись: «таких людей мало у нас на селе. То-то я, еще сидя в проклятом мешке, замечал, что он, бедняга, был крепко не в духе. Вот тебе и кузнец! был, а теперь и нет! А я собирался [думал] было подковать свою рябую кобылу…» И, будучи наполнен такими христианскими мыслями, голова тихо побрел к своей хате.

Оксана смутилась, когда до нее дошли такие вести. Она мало верила глазам Перипердчихи и толкам баб: она знала, что кузнец довольно набожен и не решится погубить свою душу [«она знала ~ душу» вписано. ] Но что, если кузнец, в самом деле, ушел с намереньем никогда не возвращаться в село. А вряд ли и в другом месте найдется где такой молодец, как кузнец! Он же так любил ее, он долее всех выносил ее капризы… Красавица всю ночь поворачивалась [Далее начато: с одного] под своим одеялом с правого бока на левый, с левого на правый и не могла заснуть] а. заснуть всю б. заснуть через всю ночь] То, разметавшись [разметавши свои покровы, лежала] в обворожительной наготе, которую ночной мрак скрывал даже от нее самой, она почти вслух досадовала и шопотом бранила себя, то, приутихнув, решалась ни об чем не думать [Вместо: «решалась ~ думать» начато: а. думала заснуть б. хотела] и всё думала, и вся горела, и к утру влюбилась по уши в кузнеца.

Чуб не изъявил ни радости, ни печали об участи жениха. [Далее было: он всё еще не мог опомниться] Его мысли заняты были одним: он никак не мог позабыть такого вероломства Солохи [Вместо «он ~ Солохи»: вероломство Солохи не выходило из его головы] и, сонный, не переставал бранить ее.

Настало утро. Вся церковь еще до света была полна народа. Пожилые женщины, в белых намитках, в белых суконных свитках, набожно крестились [молились] у самого входа церковного. Дворянки, в зеленых и желтых кофтах, а иные даже в синих с золотыми назади усами кунтушах, стояли впереди их. Дивчата, у которых на головах намотана была целая лавка лент, а на шее монист, крестов и дукатов, старались пробраться еще ближе к иконостасу. Но впереди всех стояли дворяне н простые мужики [Далее начато: в коб<еняках>] с усами, с чубами, с толстыми шеями, с только что выбритыми подбородками [«мужики ~ подбородками» позднейшая приписка на полях. ] большею частью все в кобеняках, из-за которых выказывалась белая, серая, а иногда даже и синяя свитка. На всех лицах, куда ни взгляни, виден был праздник [Далее начато: однако ж многие старые люди] Голова заранее облизывался [Далее начато: как] воображая, как он разговеется колбасою; девчата помышляли об том, как они будут ковзаться с хлопцами на льду; старухи усерднее, нежели когда-либо, шептали молитвы. По всей церкви слышно было, как козак Свербигуз клал поклоны. Одна только Оксана стояла как будто не своя: молилась и не молилась. На сердце у нее [На лице ее] столпилось столько разных чувств, одно другого досаднее, одно другого печальнее, что [Далее начато: а. всё б. в лице ее видно было] лицо ее выражало сильное [а. одно только б. жаркое] смущение, слезы дрожали в глазах. Девчата не могли понять этого [этому причины. Далее начато: а тем более] и ни одна из них не подозревала, чтобы виною был [этому был] кузнец. Однако ж не одна Оксана занята была кузнецом. Все миряне заметили, что праздник как будто не праздник, что как будто всё чего-то [что-то] недостает. Как на беду, дьяк, после путешествий в мешке, охрип [а. охрип и [если бы] совершенно б. простудился и охрип] и дребезжал едва слышным голосом; правда, приезжий певчий славно брал басом, но куда бы лучше было, если бы и кузнец был [еще присоединился] который [он] бывало, всегда, как только пели «Господи помилуй» или «Иже херувимы», всходил на крылос и выводил [гремел] оттуда [Далее было: сильным голосом] тем же самым напевом, каким поют и в Полтаве. К тому же ой один исправлял должность церковного титаря. Уже отошла заутреня; после заутрени отошла обедня… Куда ж это, в самом деле, запропастился кузнец?

—

Еще быстрее несся чорт с кузнецом назад [Далее начато: нежели] Вакула мигом, сам не зная как, очутился около своей хаты. В это время пропел [закричал] петух.

«Куда?» закричал он, ухватя за хвост хотевшего убежать чорта: «Постой, приятель, еще не всё. Я еще не поблагодарил [позабыл поблагодарить] тебя».

Тут, схвативши хворостину, отвесил он ему четыре удара, и бедный чорт припустил бежать [Вместо «припустил бежать»: а. завизжавши улетел быстрее ружейной пули б. так ударился бежать] как мужик, которого только что выпарил заседатель. [Далее начато: «Вот так, теперь не покажешься в другой раз», сказав это, Вакула] После сего Вакула вошел в сени зарылся в сено и проспал до обеда. «Вот тебе на [Ах, боже]!» сказал Вакула [«сказал Вакула» зачеркнуто, но не заменено. ] проснувшись и вышел [вышедши] посмотреть, высоко ли солнце. «Я проспал заутреню и обедню!»

Тут благочестивый кузнец погрузился в уныние, рассуждая, что это, верно, бог нарочно, в наказание за грешное его намерение погубить свою душу, наслал ему сон, который не дал даже побывать в такой торжественный праздник в церкви [Вместо «наслал ~ в церкви»: а. наслал ему такой сон, что он проспал б. наслал ему сон, который не дал даже побывать ему на празд<ник>] Но, однако ж, успокоив себя немного тем, что в следующую неделю непременно исповедается во всем попу и с сегодняшнего же дня начнет бить по пятидесяти поклонов весь год, пошел в хату. Никого не было [а. Никого не было б. Солохи не было и] Солоха [Далее начато: вер<но>] не возвратилась [не возвратилась еще] Бережно вынял он из пазухи башмаки [Далее начато: а. и всплеснул руками от удивления, так они были хороши б. и снова] и изумился снова дорогой работе и чудному происшествию минувшей ночи. Умылся, оделся как можно получше, надел то самое платье, которое достал от запорожцев, вынял из сундука новую шапку решетиловских смушек с синим верхом, которой не надевал еще ни разу с [от] того времени, как купил ее еще в бытность в Полтаве, вынял также новый всех цветов пояс, положил всё это в платок и отправился прямо к Чубу.

Чуб выпучил глаза, когда вошел к нему кузнец [«когда ~ кузнец» вписано. ] и не знал, чему дивиться: тому ли, что кузнец воскрес, тому ли, что кузнец смел к нему притти, или тому, что он нарядился таким