- По-мо-ги-тe!.. Хамовническую даешь!!.

Эх, молодцы пожарные! Бесстрашные рыцари в золото-кровавых шлемах, в парусине. Развинчивали лестницы, серые шланги поползли, как удавы. В бога! В мать!! Рвали крюками железные листы. Топорами били страшно, как в бою. Свистели струи вправо, влево, в небо. Мать! Мать!! А гром, гром, гром. На двадцатой минуте Городская, с искрами, с огнями, с касками...

Но бензин, голубчики, бензин! Бензин! Пропали головушки горькие, бензин! Рядом с Пыляевой Аннушкой, с комнатой 5. Ударило: раз. Еще: р-раз!

...Еще много, много раз...

А там совсем уже грозно заиграл, да не маленький принц, а огненный король, рапсодию. Да не cappriccio, а страшно - brioso. Сретенская с переулка-да-е-ешь!! Качай, качай! А огонь Сретенской - салют! Ахнуло так, что в левом крыле во мгновение ока ни стекла. В среднем корпусе бездна огненная, а над бездной, как траурные плащи-бабочки, полетели железные листы.

Медные шлемы ударили штурмом на левое крыло, а в среднем бес раздул так, что в 4-м этаже в 49-м номере бабке Павловне, что тянучками торговала, ходу-то и нет! И, взвыв предсмертно, вылетела бабка из окна, сверкнув желтыми голыми ногами. Скорую помощь! 1-22-31!! Кровавую лепешку лечить! Угодники божий! Ванюшка сгорел. Ванюшка!! Где папанька? Ой! Ой! Машинку-то, машинку! Швейную, батюшки! Узлы из окон на асафальт бу-ух! Стой! Не кидай! Товарищи!.. А с пятого этажа, в правом крыле, в узле тарелок одиннадцать штук, фаянс буржуйской бывшей, как чвякнуло! И был Нилушкин Егор, и нет Нилушкина Егора. Вместо Нилушкиной головы месиво, вместо фаянса - черепки в простыне. Товарищи! Ой! Таньку забыли!.. Оцепить с переулка! Осади! Назад! В мать, в бога!

Током ударило одного из бесстрашных рыцарей в подвале. Славной смертью другой погиб в бензиновом ручье, летевшем в яростных легких огнях вниз. Балку оторвало, ударило и третьему перебило позвоночный столб.

С самоваром в одной руке, в другой - тихий белый старичок, Серафим Саровский, в серебряной ризе. В одних рубахах. Визг, визг. В визге топоры гремят, гремят. Осади!!. Потолок! Как саданет, как рухнет с третьего во второй, со второго в первый этаж.

И тут уже ад. Чистый ад. Из среднего хлещет так, что волосы дыбом встают. Стекла последние, самые отдаленные, - бенц! Бенц!

Трубники в дыму давятся, качаются, напором брандспойты из рук рвет. Резерв даешь!! Да что - резерв! Уже к среднему на десять саженей не подходи! Глаза лопнут... ............................................................................

В первый раз в жизни Христи плакал. Седеющий, стальной Христи. У сырого ствола в палисаднике в переулке, где было светло, хоть мелкое письмо читай. Шуба свисала с плеча, и голая грудь была видна у Христи. Да не было холодно. И стало у Христи такое лицо, словно он сам горел в огне, но был нем и ничего не мог выкрикнуть. Все смотрел, не отрываясь, туда, где сквозь метавшиеся черные тени виднелись пламеневшие неподвижные лица кариатид. Слезы медленно сползали по синеватым щекам. Он не смахивал их и все смотрел да смотрел.

Раз только он мотнул головой, когда Эльпит тронул за плечо и сказал хрипло:

- Ну, что уж больше... Едем, Борис Самойлович. Простудитесь. Едем.

Но Христи еще раз качнул головой.

- Поезжайте... Я сейчас.

Эльпит утонул среди теней, среди факелов, шлепая по распустившемуся снегу, пробираясь к извозчику. Христи остался, только перевел взгляд на бледневшее небо, на котором колыхался, распластавшись, жаркий оранжевый зверь...

...На зверя смотрела и Пыляева Аннушка. С заглушенными вздохами и стонами бежала она тихими снежными переулками, и лицо у нее от сажи и слез как у ведьмы было.

То шептала чепуху какую-то:

- Засудят... Засудят, головушка горькая...

То всхлипывала.

Уж давно, давно остались позади и вой, и крик, и голые люди, и страшные вспышки на шлемах. Тихо было в переулке, и чуть порошил снежок. Но звериное брюхо все висело на небе. Все дрожало и переливалось. И так исстрадалась, истомилась Пыляева Аннушка от черной мысли 'беда', от этого огненного брюха-отсвета, что торжествующе разливалось по небу... так исстрадалась, что пришло к ней тупое успокоение, а главное, в голове в первый раз в жизни просветлело.

Остановившись, чтобы отдышаться, ткнулась она на ступеньку, села. И слезы высохли.

Подперла голову и отчетливо помыслила в первый раз в жизни так: 'Люди мы темные. Темные люди. Учить нас надо, дураков...'

Отдышавшись, поднялась, пошла уже медленно, на зверя не оглядывалась, только все по лицу размазывала сажу, носом шмыгала.

А зверь, как побледнело небо, и сам стал бледнеть, туманиться. Туманился, туманился, съежился, свился черным дымом и совсем исчез.

И на небе не осталось никакого знака, что сгорел знаменитый э 13 - дом Эльпит-Рабкоммуна.

* Михаил Булгаков. Рассказ рабкора про лишних людей

Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.

OCR Гуцев В.Н.

Приблизились роковые 17 часов, и стеклись в бахмачские казармы рабочие слушать, как местком будет давать отчет в своей работе.

Ровно в четверть 8-го председатель звонким голосом предложил занять места, а засим вышел председатель месткома и, не волнуясь, вольно и плавно, как соловей, начал свой доклад:

- Служащих у нас в сентябре 406 человек, причем из них не членов союза - 6. Итого членов союза - 400 человек. 'Гудок' выписывают все. Четыреста раз по 1 'Гудку', итого 400 'Гудков'. Задание выполнено на 100%, итого сто. Закуплен духовой оркестр, причем часть денег за него заплачена...

- Итого? - спросили из заднего ряда.

- Итого надо изыскать остальные деньги, чтобы их заплатить, - ответил председатель и продолжал:

- Стенная газета выходит иногда несвоевременно по причине пишущей машинки.

- А чем она мешает? - спросили.

- Ее нету, - пояснил председатель и продолжал:

- А должность КХУ по Бахмачу совершенно лишняя, и его надо сократить. Так же как и брандмейстерова должность.

- Прошу слова! - закричал вдруг кто-то, и все, поднявшись, увидели, что кричал КХУ.

- Нате вам слово, - сказал председатель.

КХУ вышел перед собранием, и тут все увидели, что он волнуется.

- Это я лишний? - спросил КХУ и продолжал: - большое спасибо вам за такое выражение по моему адресу. Мерси, Я 24 часа сижу, в своих отчетах копаюсь... и при этом я - лишний. Я работаю, как какой- нибудь вол, местком этого ничего не замечает, а потом заявляет, что я лишний! Я, может быть, одних бумажек миллион написал! Я лишний?..

- Правильно... лишний... - загудело собрание.

- Совершенно лишний, - подтвердил председатель.

- Неправда, я не лишний! - крикнул КХУ.

- Ну, лишаю вас слова, - сказал председатель.

- Я не лишний! - крикнул раздраженно КХУ. Тут председатель позвонил на него колокольчиком, после чего КХУ смирился.

- Прошу слова, - раздался голос, и все увидели брандмейстера. - Я тоже лишний? - спросил.

- Да, - твердо ответил ему председатель.

- Позвольте узнать, чем вы руководствовались, возбуждая вопрос о моем сокращении? - спросил брандмейстер.

- Гражданской совестью и защитой хозяйственной бережливости, - твердо ответил ему председатель и устремил взор на портрет Ильича.