Сначала приложился Душка к ручке,

Но дальше – больше, волю дал рукам

(Умел он ублажать девиц и дам):

«О, утоли любви моей томленье,

Непереносны от тебя мученья!»

Вздохнул и обнял клерк ее за талью;

«О милая, я изойду печалью!»

Но, как кобыла, что, ярмо почуя,

Брыкнет, взовьется разом, негодуя,

И, отбежав, оцепенеет вдруг,

Она рванулась у него из рук.

«Нет, нет, тебе не дам я поцелуя.

Пусти меня сейчас же! Закричу я!

Прочь руки, говорю тебе, и встань!»

Тут Николас свою отдернул длань,

Но так умильно начал он ласкаться

И убеждать, просить и извиняться,

Что под конец, склонясь к его мольбам,

Стенаниям, и смеху, и слезам,

Она любую милость обещала,

Но не сейчас. «Супруг мой, – объясняла

Она при этом, – бешено ревнив,

И надо, нетерпенье победив,

Ждать случая, не то меня убьет,

Коль ненароком вместе нас найдет!»

А он в ответ: «На что школяр годится,

Коль плотника надуть не изловчится?»

Но все-таки на том и порешили,

Что надо ждать, немного поостыли,

И на прощанье снова Николас,

Обняв ее за талью, много раз

В уста поцеловал, потом, взяв лютню,

Стал воспевать вино, любовь и плутни.

Вот снова наступило воскресенье,

И, получив от мужа позволенье,

Пошла она, нарядна и чиста,

К обедне – славить господа Христа,

Ведь каждый раз, как хлопоты кончала,

Она до блеска шею оттирала

И в церковь шла, сияя, словно день.

Стряхнув забот и огорчений тень.

А там с амвона возглашал псалом

Причетник молодой, Авессалом.

Кудрей льняных сияющая грива

Ему ложилась на плечи красиво,

И чист был ровный и прямой пробор,

А серых глаз неотразим был взор,

И рядом с ними меркли свечи, тухли.

Носил всегда он вырезные туфли,

Что так нарядны были и мягки;