И в солнечных лучах сверкали птицы;

Из глоток их не уставала литься

Песнь благодарности за свежий луг

И за спасение от тяжких мук

Зимы, в чьей длани острый, хладный меч.

Царь Камбускан, о коем шла уж речь,

В роскошной мантии, в златой короне,

Средь приближенных восседал на троне

И задавал такой богатый пир,

Какого не видал дотоле мир.

Дня летнего мне б не хватило, верно,

На описанье роскоши безмерной

Разнообразных и несчетных блюд.

Считаю я за бесполезный труд

Вам говорить о цаплях, лебедях

И необычных рыбах на столах;

Премногое, что не в чести у нас,

У них считалось лакомством как раз.

Не мог бы, думаю, никто на свете

Подробно описать все блюда эти.

Напрасно утомлять не стану вас -

Тем более что уж не ранний час -

Подробностями лишними и сразу,

Не медля, к своему вернусь рассказу.

Так вот, когда уж третье блюдо съели

И Камбускан игрою менестрелей

Пленительною слух свой услаждал,

Какой-то рыцарь у преддверья в зал

На медном скакуне вдруг появился.

На пальце перстень золотой светился,

В руке держал он зеркало высоко,

И обнаженный меч висел у бока.

К столу подъехал этот рыцарь вдруг,

И воцарилась тишина вокруг.

Все, кто присутствовал, – и стар и млад,

В него вперили изумленный взгляд.

А незнакомый рыцарь на коне,

Весь, кроме головы одной, в броне,

Поклон царю отвесил, а затем

Его супруге и дворянам всем

С таким изяществом и знаньем правил,

Что сам Гавейн [228] его бы не поправил,

Когда б вернуться снова к жизни мог

Сей рыцарских обычаев знаток

Из царства полусказочных преданий.

И вслед за тем, свой взор на Камбускане

Остановив, на языке родном

Он громко сообщил ему о том,

С каким к нему явился порученьем.