– Вы что-то долго отлынивали. Небось не одно это состряпали? И другое что-нибудь есть?

– Есть, господа, скрывать не буду. Жизнь волнует меня каждодневными своими проявлениями: то одно хочется запечатлеть, то другое. Отныне и присно будем отдавать на суд синедриона свои малые опусы. Ежели угодно, в следующий раз у Даргомыжского покажем новый товарец нашего производства.

– Что это вы так мудрено стали выражаться, Моденька?

– А-а, это от профессора истории, господина Никольского, нам развлечение. Они выражаются, по полноте своих знаний, просто, а мы – с вычурами и в том находим забаву.

«Что же им показать? – думал Мусоргский, возвращаясь домой. – Корсинька – тот любит серьезное и плавность течения во всем. А мне плавность не нужна, мне и резкость подойдет, только бы была близка к правде. Мне и сатира годится. Все берем, что подойдет».

Он вспомнил, как недавно, любя Никольского, дружески к нему относясь, взял да и написал на него пародию: простенький житейский эпизод подал в шутейном виде и назвал, вопреки всем правилам дружбы, не слишком почтительно: «Ах ты, пьяная тетеря!»

Хозяин нетрезвый возвращается домой; хозяйка осыпает его бранью, и между ними происходит забавнейшее объяснение. В сущности, это обычная перепалка между женой и мужем. Что тут особенного и что тут композитору делать? Но вот Мусоргскому захотелось изобразить такую забавную сценку, и бедный Никольский, почтеннейший человек, должен был поплатиться за авторское намерение.

Песня была написана. Получилось, кажется, комично, весело и натурально.

«Тетерю» и показать? Нет, на примете у Модеста другое. Друзья – хоть они и друзья ему, а считают его человеком непутевым. Вот возьмет да покажет нечто такое острое и неожиданное, что они наконец поймут, глуп он или не глуп.

И, насвистывая что-то неопределенное, похожее на «Тетерю» и непохожее, Мусоргский потащился домой.

В следующий раз придя к Даргомыжскому, Модест застал там двух незнакомых девушек. Он спросил шепотом у Римского-Корсакова:

– А эти барышни что за птицы? Какого они рода и племени?

Тот почему-то смутился:

– Сестры Пургольд. Одна Надежда, другая Александра. Отменные музыкантши обе: одна играет бесподобно, другая поет.

– Каким манером сие стало вам известно, Корсинька?

– Я с ними знаком, – ответил тот неохотно.

Девушки, наслышанные о Мусоргском, глянули на него с любопытством. Одна сидела за роялем, другая в углу гостиной беседовала с Кюи, но обе, как по сигналу, повернулись в его сторону. Модеста представили им. После этого сестры постарались сделать вид, будто он их нисколько не занимает. Его это задело; он отошел и потом старался их не замечать.

Однако нет-нет, а Мусоргский поглядывал на них. Ему было видно, какими трогательно преданными глазами смотрит Корсинька на Надежду. Кюи с обычной своей любезностью занимал вторую. А он, бывший офицер и жуир,[xiv] не находил слов и не решался заговорить первый. Заговорить хотелось. Особенно его привлекала к себе старшая, Александра. Стоя в сторонке и перелистывая последний номер «Музыкального сезона» с дурацкой статейкой Фаминцына, Мусоргский украдкой посматривал на нее.

Ждали Балакирева и без него не начинали вечера. Хозяин сидел, как обычно, в кресле и высоким голоском спрашивал, какие события произошли за неделю.

– Совсем Милий от рук отбился! – проворчал Кюи. – Плохо стал собрания посещать.

– Он теперь занят, большой человек, – не то в осуждение, не то в похвалу заметил Даргомыжский. – Подождем, авось явится.

Надежда Пургольд тем временем разбирала новую тетрадь нот. Играла она невнятно, как будто только для себя, но бегло.

Прошло немного времени, а Балакирев все не являлся.

– Чего же ждать без толку? – проворчал Кюи. – Начнем, Александр Сергеевич? Вас и послушаем сначала.

Даргомыжский задвигался в кресле:

– У меня такая чудасия пошла, что страшновато показывать…

– А мы вас не выдадим. В геенну огненную надо будет за «Каменного гостя» идти – пойдем, многогрешные, и слова не скажем, – подал голос Мусоргский.

Сестры опять на него обернулись: эта манера говорить удивила их и, кажется, не понравилась. Мусоргский с мучительным неудовольствием подумал, что сегодня он оттеснен на второй план: пришли новые слушательницы и молча, без единого слова, установили свои законы.

Кряхтя и жалуясь, немного преувеличивая свою старость в обществе молоденьких девушек, Даргомыжский пересел из кресла на табурет перед роялем. Пока милая и подвижная Наденька Пургольд уступала ему место, он ласково погладил ее по руке, от локтя до ладони, показывая свое к ней расположение, затем посмотрел на сестру, которая была, пожалуй, не менее мила, хотя выглядела несколько полнее и крупнее.

Даргомыжский стал показывать новые сцены: обольщение Донны Анны Дон-Гуаном, сцену с Лаурой. Пушкинский текст брался без изменений, из самого слова автор извлекал музыку, и она как бы впитывала в себя поэтический смысл пушкинской драмы.

Гости обступили рояль полукругом. Саша Пургольд, выдвинувшаяся вперед, начала подпевать. Даргомыжский разыскал глазами Мусоргского:

– А вы что же молчите? Или наскучило сие действие?

Тогда Модест выступил вперед. Став несколько поодаль от Александры Николаевны и следя за нотами, он поглядывал искоса в ее сторону.

Странное дело: он, в речи своей вычурный, особенно полюбил в последнее время все естественное и простое. Саша Пургольд держалась просто и пела очень хорошо; жестикуляция у нее была верная и скромная. Все в ней располагало к себе.

Мусоргский вспомнил добрую старую знакомую, друга Надежду Петровну Опочинину Сколько раз казалось ему, что он в нее влюблен и что даже разница в возрасте не может убить его чувство. А тут при виде молоденькой, приятной, естественной и талантливой девушки он поймал себя на особом внимании к ней.

Он посмотрел в сторону Корсакова. Чутьем, которое приходит иногда к человеку, опережая намного события жизни, Модест понял, что тот будет счастлив, придут к нему и успех и слава, а он – нет.

Пел свою партию Мусоргский свободно, почти не делая над собой усилий. Каждым оттенком голоса он как бы рисовал образ Дон-Карлоса. Способность передавать интонацией характер не удивляла больше друзей по кружку, так привыкли к ней все. В таких случаях о Модесте говорили, что он бесовски хитер и умен, как черт. Но Саша Пургольд, впервые слушавшая Мусоргского, поглядывала с удивлением, точно теперь только поняла, с кем столкнул ее случай. В глазах ее было нечто большее, чем простое любопытство.

Когда Даргомыжский показал то, что успел сочинить, все принялись горячо хвалить новые сцены. Автор слушал опустив голову, не переспрашивая. Не разбор, не строгий анализ нужны ему, а сердечная, искренняя похвала. Сегодня она особенно тешила его сердце.

– Спасибо, друзья мои молодые, – сказал он напоследок, выслушав всё. – После таких слов охоты больше работать.

Перебирая клавиши, прислушиваясь к тому, что говорит молодежь, Даргомыжский вдруг обратился к Мусоргскому:

– А вы чем же удивите общество, Модя? Глаза у вас как-то блестят по-особенному. Я за вами наблюдаю весь вечер.

– Не ошиблись, несравненный Александр Сергеевич. Удивить намерен, только, чур, не бейте, если вам покажется плохим.

Хозяин встал. Наденька поддержала его и заботливо довела до кресла. Он расправил топорщившиеся