– Ну я же… Но я же не могу не идти!.. Я же не волен над собой… Я же…

Его умоляющий взгляд меня доконал. Я разревелась так, как не плакала со времен приюта.

Добрых полчаса мы стояли на обочине – он обнимал меня, я то вырывалась, то кидалась ему на шею; посторонний наблюдатель здорово повеселился бы – но никаких наблюдателей не было, только спокойный Луаров жеребец да моя кобылка, которая не сбежала только потому, что едва держалась на ногах.

Луара трясло. Он грыз губы и повторял, что любит меня и вернется; на уме у него было что-то совсем другое, но я слишком измучилась, чтобы разгадывать его тайны. Он твердил, что не волен над собой, что ему плохо, что его тянет, что ему надо; слово «Амулет» так и не было сказано. Нам обоим было не до того.

Слово возникло в моей потрепанной памяти, когда перед самым закрытием ворот мы – полуживая лошадь и ее покрытая синяками всадница – вернулись в город.

Без мыслей и пояснений. Одно только странное слово – «Амулет».

Флобастер взялся за кнут.

Я бестрепетно пошла с ним на задний двор; испуганный Муха гладил по мокрой шее пострадавшую лошадь, из низкого окошка кухни пялилась любопытная служанка, на помойной бочке пировал облезлый кот. Бариан за что-то отчитывал Гезину – далеко, на краю моего сознания. Металась паническая мысль – нет! Флобастер никогда меня не порол!.. Но и паника была какая-то ненастоящая, ленивая, тоже далекая и смутная. Луар уехал; Амулет.

Флобастер так зыркнул на любопытную служанку, что окошко тут же и опустело. Потом так же свирепо взглянул на меня – я бесстрашно выдержала его взгляд.

Он содрал с меня плащ. Молча, страшно сопя, рванул вверх подол мокрого платья.

Глаза его расширились. Лицо оставалось свирепым, но глаза сделались как блюдца, и смотрел он на мои голые ноги.

Неловко изогнувшись, я посмотрела туда же, куда и он.

На заднем дворе было темно – одинокий фонарь да светящиеся окна, да сгущающиеся сумерки; в этом полумраке я увидела на собственном теле черные, жуткого вида кровоподтеки. Да, поскачи с непривычки без седла.

Флобастер молчал. Я молчала тоже – ждала наказания.

Он выпустил меня. Сопя, подобрал мой плащ; накинул мне на плечи и ушел, волоча кончик кнута по раскисшей грязи.

Гонцы явились на рассвете – вернее, гонец, потому что только этот парень в забрызганном грязью красно-белом мундире был полномочным представителем капитана стражи. Прочие двое служили ему провожатыми и телохранителями.

Посланцев встретил слуга с сонными красными глазами. Парня, оказавшегося лейтенантом стражи, провели прямиком к господину Соллю – или полковнику Соллю, как его почтительно именовал красно-белый юноша.

Разоренная гостиная произвела на лейтенанта сильное впечатление. Слуга, сопровождающий его, качался от усталости; кто знает, что ожидал увидеть юноша в кабинете Солля. Однако навстречу ему поднялся из-за стола совершенно трезвый, сухой, напряженный и злой человек. Посланец оробел.

Эгерт взял у него из рук письмо, запечатанное личной печатью капитана стражи Яста. Подержал, ожидая от себя признаков волнения; не дождался, разломал печать, вскрыл.

«Полковнику Соллю радостей и побед. Пусть дни его…» – Эгерт пробежал глазами обычные вежливые строки. «Сообщаю господину полковнику, что после внезапного его отбытия гарнизон оказался обезглавленным, и мне ничего не оставалось делать, как только принять командование на себя…» Солль равнодушно кивнул. Хорошо. Он все равно прочил Яста себе в преемники… Все устроилось как нельзя лучше.

«…Однако вести, одна другой злее, не дают спать спокойно. Мелкие разбойничьи шайки, промышлявшие в окрестностях, объединились теперь в один крепкий отряд под предводительством некоего Совы… Злодеи осмеливаются нападать уже не просто на одиноких путников, но и на целые караваны; жители окрестных сел и хуторов боятся, присылают послов с челобитными – однако я не решаюсь предпринять большую карательную вылазку в ваше отсутствие… Дела все хуже с каждым днем – умоляю, полковник, прибыть в расположение гарнизона и принять командование с тем, чтобы…» Молодой посланец нетерпеливо переступил с ноги на ногу, звякнув шпорой. Эгерт поднял глаза – юноша смотрел в меру почтительно, в меру выжидающе, в меру укоризненно.

– Передайте капитану Ясту, – Эгерт вздохнул, подбирая слова, передайте капитану, что я прибуду сразу же… Как только мои важные дела позволят мне сделать это. Пусть капитан действует на свой страх и риск – я верю в его полководческий талант, – Солль снова вздохнул, сдерживая невольный зевок.

Потрясенный посланец глядел на него во все глаза.

Когда-то в детстве он тяжело переболел. Ему тогда было лет семь, и он на всю жизнь запомнил состояние полубреда, когда ему казалось, что под головой у него не подушка, а мешок с раскаленными камнями.

Потом наступало облегчение – и в мокрой от пота темноте ему мерещились далекие замки среди моря, звезды на мачтах кораблей, многорукие рыбы и птицы с глазами, как угли…

Это путешествие напоминало Луару тот давний бред. И еще почему-то представлялось красное яблоко, упавшее в реку и медленно плывущее по течению – полупритопленное, яркое, с дерзким хвостиком над поверхностью воды. Временами Луару казалось, что его дорога – та самая медленная прозрачная река, и она несет его, как яблоко.

Он не сопротивлялся течению. Поначалу путешествие с закрытыми глазами оказалось даже приятным – он ни о чем не думал и лениво смотрел, как обнажаются под солнцем заснеженные поля, как ползут по ним тени облаков, как суетятся в проталинах отощавшие птицы. На душе у него было спокойно и пусто – теперь он ничего не решал и ничего не хотел. Судьба была предопределена – давно и окончательно, но вот неведомо кем; Луар установил для себя, что когда-нибудь потом он спросит и об этом. Не сейчас. Сейчас он лишен своей воли – и его зависимость столь глубока, что где-то смыкается с абсолютной свободой.