– Часика два?
Хозяин тонко улыбнулся:
– Да не так мало… Но ежели угнаться, то…
Я не помнила, как очутилась на улице. «Ежели угнаться»… Надоела благородному господину очередная девочка-игрушка, вот он и избавился просто и дешево…
Сволочь. Какая сволочь этот хозяин, какие гадкие у него мысли…
Я вдруг встала посреди улицы. Он уехал, как собирался. И я даже приблизительно знаю, куда и зачем…
Муха чистил лошадей. Я сунула ему яблоко:
– На.
Он с удивлением взял. Быстренько откусил, покуда не отобрали; расплылся в улыбке:
– Сладкое…
– За все сладкое приходится расплачиваться, – объявила я зло. Он вытаращился, пытаясь понять, уж не рехнулась ли я окончательно.
…Пегая лошадка сроду не ходила под седлом. Я накинула уздечку; Муха испуганно закричал, давясь яблоком:
– Эй! Ты чего!
Я вскочила на голую, скользкую, неудобную лошадиную спину:
– С дороги! Ну!
– Дура! – завопил он, и в глазах его мелькнул неподдельный ужас. – Флобастер убьет!
Лошадка была удивлена и раздосадована; я двинула ее пятками, чтобы раз и навсегда разъяснить, кто здесь хозяин. Кобылка испуганно заржала, Муха метнулся в сторону – я вылетела из дверей конюшни, размазав широкую юбку по кобыльим бокам.
На улице оглядывались – глядите, девчонка! Верхом, как парень! Без седла! А ну ж ты! Я лупила кобылку по бокам; наездница из меня была, прямо скажем, никакая, но злость и отчаяние сделали свое дело – я вцепилась в беднягу, как клещ, который разжимает лапки только после смерти. А до смерти мне было еще далеко – лошадка почувствовала это и решила, что в ее же интересах подчиниться.
Степенные всадники шарахались, едва завидев меня в конце квартала. Какая-то карета чуть не перевернулась. Я вылетела за городские ворота, чуть не сбив с ног зазевавшегося стражника, – ветер отнес назад предназначенную мне брань. Прогремел под копытами мост – я неслась по большой дороге, и кто-то маячил впереди, но это был не Луар – просто какой-то удивленный горожанин, отправившийся в пригород навестить родных…
Как далеко он уехал? Сколько перекрестков на большой дороге, сколько раз он мог свернуть?!
Пегая лошадка – не гончий рысак. Бег ее замедлялся, а на новые безжалостные толчки она отзывалась только горестным укоризненным ржанием: за что?! Она служила труппе дольше, чем служила я, – и такова благодарность?!
Я огляделась. Кругом лежали серо-снежные поля в черных пятнах проталин, дорога была пуста, и только возле самой кромки леса…
Померещилось мне или нет, но я огрела кобылку так, что она чуть не сбросила меня со своей многострадальной спины.
Возле кромки леса маячила фигура всадника; мы снова понеслись, из-под копыт летели комья грязи и мокрого снега, и я моталась на спине, и с каждым лошадиным шагом мне было все больнее, а горизонт не приближался, и человек впереди был все так же далеко…
Потом я поняла, что не ошиблась. Всадник не был видением; когда, шатаясь под моим избитым задом, кобылка выбралась на развилку, он как раз решал, куда ему свернуть.
– Луар!!
Мой голос показался незнакомым мне самой – хриплый, как у больной вороны, надсадный, злой. Луар обернулся, рука его, потянувшаяся было к шпаге, бессильно опустилась:
– Ты?!
Я соскочила – скорее грохнулась – с несчастной лошади. Поднялась, подвывая от боли; подскочила к Луару, схватила его жеребца за уздечку:
– Ты… Я тебе девка? Я тебе цацка продажная, игрушечка, да? Послюнявил и выбросил?
Мне хотелось его ударить – но он был в седле, недостижимо высоко, я могла только шипеть, брызгая слюной, в его округлившиеся глаза:
– Ты… Щенок. Я тебя… Убирайся! Убирайся вон…
Я прогоняла его, стиснув кулаки – небо, будто бы это он битый час преследовал меня на кляче без седла и по разбитой дороге:
– Убирайся прочь! Скотина! На глаза мне больше… Пшел вон!
Я выпустила его уздечку, развернулась и пошла куда глаза глядят, и с каждым шагом сдерживать слезы становилось все труднее; боль в ногах и спине оттеняла мои чувства неповторимыми красками. Несчастная кобылка смотрела на меня с ужасом – в ее глазах я была чудовищем, сумасшедшей мучительницей всего живого.
Он поймал меня на обочине. Схватил за плечи, развернул к себе: