Я молча покачала головой. Избавьте Эгерта от ваших подозрений; впрочем, Эгерту наверняка плевать.

Гульба затянулась до рассвета; в последнее время всегда было так. Каждая новая попойка оказывалась отчаяннее предыдущей – а эта, последняя, была отмечена некоторым даже надрывом.

Эгерт усмехнулся. Несколько дней назад капитан гуардов интересовался как бы между прочим – когда господин Солль собирается отбыть?

По всему Каваррену стонали жены – известно, что попойка со старым другом вещь благородная и естественная, но тридцать попоек одна за другой?! Небо, не у всех же такое железное здоровье, как у господина Эгерта…

Он не пьянел. Он обнаружил это с раздражением и тоской – никакого облегчения, никакого расслабления, трезвый рассудок и тупая головная боль под утро…

Дни шли за днями. Слуги сбивались с ног, приводя в порядок разоренный обеденный зал. Пьяные Соллевы собеседники вываливались из седел, и обеспокоенные домочадцы повадились присылать за ними кареты.

Эгерт знал, что городом ползут самые невероятные слухи. Среди сплетен попадались простые и пошлые, как то: признанный герой заливает вином многочисленные измены красавицы-жены. Другие байки, наоборот, были сложны до неправдоподобия – Солль-де заключил договор со злым колдуном и получит сказочное могущество, если до срока пустит на ветер все достояние своих каварренских предков…

Эгерт потер висок. До «на ветер» еще далеко – впрочем, если постараться…

Слава небу, он не единственный источник сплетен в спокойном мирном Каваррене. В последнее время много говорили о разбойниках, о каких-то кровавых набегах, о беспокойстве на больших дорогах… Ветераны хватались за шпагу по десять раз за коротенький разговор – вояки, бойцы, не кровь – кипящая смола…

Эгерт усмехнулся особенно криво и желчно. Каваррену не суждено было пережить Осаду; Каваррен не знает, как изо дня в день делить между голодными оставшиеся крохи, дежурить на стенах, вешать мародеров и каждую ночь ждать штурма…

Впрочем, орда приходила раз – почему бы ей не прийти снова?

Его вяло царапнуло беспокойство. Тория одна… Тория…

Сгорбившись над столом и стиснув зубы, он переждал очередной приступ – желание прямо сейчас, сию секунду тронуться в путь, вернуться к ни в чем не повинному, родному, измученному, смешанному с грязью, самому дорогому человеку…

Под окном пронзительно, надрывно возопила молочница.

Алана хранила тайну целых полдня.

Вечером, прибежав в комнату матери и уткнувшись лицом ей в подол, она жалобно просила позвать Луара домой – она, Алана, звала, но он так и не пошел… Маму наверняка послушает, надо позвать, ему ведь одному плохо…

Узнав, в чем дело, Тория призвала к себе няньку и тоном, которому позавидовал бы и ледяной торос, велела ей убираться.

Пожилая женщина расплакалась:

– Небо… Госпожа моя… Столько лет… уже она… как родная… Не знаю, в чем провинился этот несчастный мальчик… Но девочка-то ни в чем не виновата, госпожа моя… Я знаю… Не щенок же он – человек… За что же, госпожа…

Тория молчала. Впервые за много дней она увидела себя – и свои поступки – чужими, хоть и верными и преданными глазами. Бесчеловечная мать…

Криво улыбнувшись, она отменила приказ. Повернулась и ушла к себе – прямая, как мачта. Ей мерещилось, что она разносчица с площади, что на макушке у нее лежит ноша, которую нельзя уронить или расплескать; нельзя даже повернуть голову – а ноша давит, норовит вдавить в пол, оставить на ковре бесформенное мокрое пятно…

Ночью ей показалось, что она вспомнила.

На крик прибежала Далла – перепуганная, в смятой сорочке. Тория стояла посреди комнаты, в судорожно стиснутом кулаке вздрагивала горящая свечка, и расплавленный воск капал на побелевшие от усилия пальцы.

…Его руки были без костей. Мягкие и прохладные, будто тесто, белые холеные ладони. Этими руками он тащил ее по изощренному лабиринту пытки; она не знала, что коснется ее тела в следующую секунду – ободряюще-ласковая ладонь или раскаленный докрасна, дымящийся стальной прут.

В его глазах стояло наслаждение. Руки…

…Нет, он не касался ее. Все допросы подряд он просиживал в высоком кресле с удобными подлокотниками, и только один раз, отослав палача…

Тория захлебывалась водой из поднесенной Даллой чашки. Он не отсылал палача… Он…

Память взбеленилась. Исступленная память не желала допускать разум за эту проклятую дверь; Фагирра мертв, кричала память – и была права.

Грохот инструментов в железном тазу. Бескостные ладони на ее бедрах…

Отчаянно завопила Далла. Чашка покатилась по полу, расплескивая воду; на глазах горничной госпожа Тория Солль побледнела как мертвец и лишилась сознания.

Бродячий театр – не иголка, в городе ему не потеряться. На площади перед рынком играют южане и только южане – кто, стало быть, поставил подмостки посреди торгового квартала?

А о том, что на просторном дворе гостиницы «Соломенный щит» играют лицедеи, твердили все зеваки на три квартала окрест; за полквартала я услышала жалобы прекрасной Розы, грустящей о безвременно погибшем Оллале.