…За квартал до постоялого двора я почуяла недоброе.

Две наши повозки стояли посреди улицы, кособоко загораживая проезд – какой-то торговец с тележкой бранился, пытаясь протиснуться мимо. Щерила зубы недовольная Пасть; третья повозка неуклюже выбиралась из ворот, и пегая лошадка поглядывала на меня с укоризной.

Холщовый полог откинулся, и Гезина, растрепанная, злая, с криком наставила на меня обвиняющий палец:

– Вот она! Здрасьте!

Муха, громоздившийся на козлах, хмуро глянул – и смолчал.

– Спасибочки! – надрывалась Гезина, и звонкий ее голос заполнял улицу, перекрывая даже жалобы застрявшего с тележкой торговца. – Спасибо, Танталь! По твоей милости на улицу вышвырнули, спасибо!

До меня понемногу доходил смысл происходящего. Муха глядел в сторону; полный злорадства конюх с лязгом захлопнул ворота:

– А то гордые, вишь…

Флобастер, шедший последним, плюнул себе под ноги. Поднял на меня ледяные, странно сузившиеся глаза:

– В повозку. Живо.

Я молча повиновалась.

Спектакль сорвался; под вечер стало заметно холоднее – Гезина дрожала, закутавшись во все свои костюмы сразу, и уничтожала меня ненавидящим взглядом. Флобастер последовательно обошел пять постоялых дворов – все хозяева, будто сговорившись, заламывали несусветную цену, ссылаясь на холодное время и наплыв постояльцев. Скоро стало ясно, что на сегодня пристанища не найти.

На меня никто не глядел. Даже Муха молчал и отводил глаза. Даже добряк Фантин хмурился, отчего его лицо отпетого злодея делалось еще порочнее. Ветер совершенно озверел, и никакой полог не спасал от мороза.

На площади перед городскими воротами горели костры. Флобастер переговорил с ленивыми сонными стражниками, и нам позволено было ожидать здесь рассвета. Три повозки поставили рядом, чтобы не так продувало; украденные из казенного костра угли тлели на жестяном подносе, заменяя нам печку.

Все собрались в одной повозке, наглухо зашторив полог. К подносу с углями жадно тянулись пять пар рук – одна только я сидела в углу, сунув ладони под мышки, мрачная, нарочито одинокая.

Холодно. Всем холодно, и все знают, почему. Только остатки совести не позволяют Флобастеру назвать вещи своими именами и при всех сообщить мне, кто я такая; Бариан, может быть, и вступился бы – если б согрелся. Муха, может быть, посочувствовал бы – но холодно, до костей пронимает, а могли бы нежиться в тепле… Ну как с этим смириться?!

Все разом забыли, кому обязаны разрешением остаться на зиму в городе. Холодно, и виновница сидит здесь же, и никто уже не помнит, в чем она, собственно, провинилась – виновна, и все тут…

Я молча сидела в углу, прикидывая, кто не выдержит первым. И, конечно, не ошиблась.

Угли на подносе понемногу подергивались сизым; Гезина, у которой зуб на зуб не попадал, принялась бормотать – сперва беззвучно, потом все громче и громче:

– Недотрога… Ишь ты… Девица на выданье… Будто в первый раз… Драгоценность какая… У-у-у… Неприступница в кружевах… Голубая кровь… Под забором теперь… Много под забором нагордишься…

Все молчали, будто не слыша. Голос Гезины, ранее серебряный, а теперь слегка охрипший, все смелел и креп:

– Все собаки, значит… Она одна герцогиня… А все собаки, падаль… А она благородная… Вот так… Не таковская, значит… Недотрога… И кто бы выкобенивался, спрашивается… А тут каждая сука будет королеву строить… Каждая су…

Мой синий от холода кулак врезался Гезине в подбородок.

Дымящие угли рассыпались по полу; счастье, что их успели затоптать. Моя левая рука ловко вцепилась в роскошные светлые волосы, моя правая рука с наслаждением полосовала фарфоровое кукольное личико только мгновенье, потому что в следующую секунду меня оторвали от жертвы и оттащили прочь.

Гезина рыдала, и нежные романтические уста захлебывались словами, от которых покрылся бы краской самый циничный сапожник. Бариан молча прижимал меня к сундуку; я вырывалась – тоже молча, втайне радуясь, что стычка разогнала кровь и позволила хоть немножко согреться.

Рыкнул Флобастер; Гезина замолкла, всхлипывая. Муха сидел в углу, скособочившись, как больной