край.
– Она… здорова?!
Луар сидел, марая дорогой ковер мокрыми дорожными сапогами. Теперь он ощутил, как гудит спина, как горит обветренное до мяса лицо, как саднят черные губы. Перед глазами у него безостановочно прыгала дорога.
– Сынок…
В голосе отца скользнуло нечто такое, что заставило Луара выйти из болезненного оцепенения. Он поднял голову.
Отец стоял посреди комнаты, и левая рука его непроизвольно терла правую; Луару почему-то показалось, что отцу хочется стереть с ладони след от прикосновения к его, сына, плечу.
– Сынок… – повторил отец глухо. Луару померещилась угрюмая усмешка.
– Она здорова, – сказал Луар. – Она…
Он вдруг увидел себя со стороны, совсем отстраненным холодным взглядом – скорчившийся человечек на краешке мягкого кресла; так же холодно, отстраненно он слушал слова, которые с трудом слетали с его же запекшихся губ.
Отец молчал. Глаза его на бледном костяном лице становились все больше, пока Луар не увидел в черном зрачке собственного отражения.
Тогда он замолчал.
Отец выпрямился. Покачиваясь, как пьяный, прошелся по комнате, остановился перед столом, склонил голову к плечу и сосредоточенно сунул палец в огонек свечи.
– Тория, – сказал он шепотом. – Тория…
Пламя облизывало его палец с двух сторон, чтобы затем сойтись в единый огонек и устремиться к потолку.
– Тория, – пламя неподвижной красной точкой стояло у Эгерта в глазах.
– Папа, – шепотом сказал Луар.
– Прости ее, – отец накрыл свечку ладонью, огонек треснул и погас. – Ты простил?
Луар удивленно молчал. Он не задумывался над тем, должен ли он кого-то прощать.
– Она… Я виноват… Ей… – отец тер ладони, размазывая копоть, – еще больнее… хоть трудно представить… но… чем мне.
– А мне? – удивился Луар.
В большом обеденном зале завели нестройную, но дружную и громкую песню.
– Извини, – выдохнул отец. Луар смотрел теперь в его широкую спину, из-за плеча выглядывал кудрявый мальчик с портрета. – Извини. Но… Ей… Невозможно видеть тебя. Ты… с каждым днем… все больше похож на отца.
Застольная песня прервалась молодецким хохотом. Под окном хрипло протрубил рожок, издалека ответил другой – патруль объезжал спокойные улицы спокойного города.
Кудрявый мальчик с портрета улыбался лукаво и безмятежно.
– На кого? – тихо спросил Луар.
Эгерт застонал сквозь зубы и обернулся. Луар встретился с ним взглядом – и подался назад.
– На своего отца… На Фагирру, служителя ордена Лаш, который… ытал твою мать.
Внизу тяжело хлопнула дверь. Гости разъезжались, так и не дождавшись хозяина и не жалея об этом; ржанула чья-то лошадь, кто-то выругал лакея, и снова смех, пьяная похвальба…
Луар смотрел, как распрямляются ворсинки ковра на месте, где секунду назад стоял Эгерт Солль.
Он понял сразу и сразу поверил. За плечами у него уже были безумные глаза матери, холодная пьяная ночь и бешеная скачка за ускользающей надеждой.
Ворсинки распрямлялись, как распрямляется трава. Как зеленый луг, где тьма стрекоз, где бродят вверх-вниз красные с черным жучки, где так приятно лежать на спине, раскинув руки, глядя в облака…
…И он лежал на спине, раскинув руки, а рядом, за стеной травы, играли и баловались его родители. Зеленые метелочки стелились, пригибались к земле, чтобы потом медленно распрямиться.
Черные волосы матери сплетались со стеблями, с длинными острыми листьями, с желтыми, как пуговицы, цветами; отец смеялся, ловя ее запястья, опрокидывая в зеленое месиво трав и падая сам, сплетая со стеблями уже свои, светлые, как у Луара, волосы…
Луар бездумно улыбался и смотрел, как у самого его лица вьются по бесконечной невидимой спирали две красно-черные, будто атласные, бабочки.
Отец и мать кружились в плотном, почти осязаемом облаке; маленькому Луару казалось, что это облако пахнет, что у него дурманящий запах пыльцы… Он лежал и смотрел в голубое небо, украшенное склоненным стебельком и желто-зеленой гусеницей на его вершине. Ему представлялось, что гусеница – пряжка на небесном платье…
А потом сквозь стену трав протянулись две руки – одна тонкая, белая, с прозрачными ниточками вен, другая жесткая, сильная, загорелая; одна рука легла Луару на лоб, другая деловито почесала его за ухом.
Отец и мать, оказывается, держали в зубах каждый по травинке. Не говоря ни слова, Луар сорвал пушистую метелочку и тоже сунул в рот…
