…Он несся сквозь толпу, оглушаемый руганью, опрокидывая лотки, ловя на ходу раздраженные тычки. Он бежал прочь от площади, от университета с распахнутым окном, где все еще белеет, будто призрак, лицо Тории, невесты когда-то убитого им студента. Прочь. Это дурное, несчастное предзнаменование; он не должен был являться в город, теперь ему следует как можно скорее добраться до ворот, вырваться из сети узких, извилистых, переполненных людом улиц…

Но мир большого города, равнодушный, сытый, лениво-праздничный, уже завладел Соллем, как своей законной жертвой. Эгерту казалось, что, подобно огромному желудку, город понемногу переваривает его, желая полностью растворить, уничтожить, впитать в себя.

– Ты, бродяга, посторонись!

Прогрохотали огромные колеса по булыжной мостовой; в бархатной полутьме кареты над Эгертом проплыло чье-то надменное лицо, и, опустив глаза, он увидел в колее расплющенного в лепешку перламутрового жука.

– Ты, бродяга, с дороги, с дороги!

Звонко перекликались из окон хозяйки, и на мостовую время от времени обрушивался водопад помоев – тогда перекличка сменялась перебранкой.

Надрывались торговцы:

– А вот гребешки, гребешки костяные, черепаховые! А вот чудо-снадобье: намажешь макушку – волосы вырастут, намажешь подмышку – волосы выпадут!

– Цирюльня! Банки, пьявки, кровопускания! Бороды бреем, бреем!

Стайка уличных мальчишек дразнила благопристойного, одетого с иголочки паренька; вдоль стен изваяниями застыли нищие – ветер играл бахромой их лохмотьев, неподвижные протянутые ладони казались темными листьями диковинного кустарника. Пронзительное «По-дай… по-дай…» стояло над улицей, хотя запекшиеся губы попрошаек почти не двигались, только глаза тоскливо и в то же время алчно ловили взгляды прохожих: «По-дай… по-дай…»

Прочь, прочь, к воротам. Эгерт свернул на знакомую, казалось, улицу – она предала его, выведя к прямому, одетому камнем каналу. От зеленой воды поднимался запах плесени и цвели. Над каналом выгибался дугой широкий мостик – Эгерт не помнил этого места, он никогда не бывал здесь, он окончательно заблудился.

Тогда он решился спросить дорогу; первая же особа, к которой он отважился обратиться – степенная, добродушная хозяйка в крахмальном чепце – с удовольствием и подробно описала ему путь к городским воротам. Следуя ее указаниям, он миновал две или три улочки, старательно обошел людный перекресток, свернул, где было велено – и неожиданно вышел все к тому же горбатому мостику через канал. По затхлой воде сновали водомерки.

Помянув недобрым словом женщину в крахмальном чепце, Эгерт снова собрался с мужеством и попросил о помощи тощую, бедно одетую девушку-служанку. Та вспыхнула, и по тайной радости в ее скромно опущенных глазенках Солль понял вдруг, что для этого несчастного создания он вовсе не грязный оборванец, а видный молодой человек, красавец и возможный кавалер. Осознание этого почему-то доставило Эгерту не радость, а боль; девушка тем временем серьезно и старательно растолковала ему, как пройти к воротам, и пояснения ее были прямо противоположны наставлениям хозяйки в чепце.

Наспех поблагодарив несколько разочарованную служанку, Эгерт снова пустился в дорогу. Напряженно оглядываясь, он шел мимо лавочек и харчевен, мимо аптеки с живыми пиявками в бутылях и снадобьями в пузырьках, мимо пуговичной мастерской, с витрины которой пялились, как глаза, сотни серебряных, перламутровых, костяных кругляшков… Темный переулок с нависшими над ним глухими стенами домов оказался вотчиной своден – в полумраке то одно, то другое сладкоглазое лицо приближалось к Эгерту и, безошибочно определив в нем голодранца, а не возможного клиента, равнодушно отворачивалось. В руках своден страстно, как живые, трепетали шелковые чулочные подвязки, призванные, по-видимому, олицетворять любовный пыл.

Переулок вывел Солля на круглую площадь; в центре ее помещалась статуя на невысоком постаменте. Голова изваяния покрыта была каменным капюшоном. Вспомнив людей в сером, напугавших его на площади, Эгерт не сразу решился подойти поближе и прочитать надпись, высеченную на камне: «Священное привидение Лаш».

С детства слышавший о священном привидении, он, однако, представлял его несколько иначе, величественнее, что ли; впрочем, сейчас ему было не до размышлений. Сделав глубокий вдох, он снова спросил дорогу – на этот раз у юного и кроткого с виду торговца лимонадом. По словам паренька, до городских ворот рукой было подать; воодушевленный, Эгерт двинулся вперед по широкой, не слишком людной улице, миновал дом костоправа с приколоченным к дверям внушительных размеров костылем, дом лошадиного лекаря с тремя конскими хвостами на вывеске, пекарню – и, обомлев, вышел все к тому же горбатому мостику над затхлым каналом.

Казалось, неведомая сила твердо решила не выпускать Солля из замкнутого круга. Обессиленный, он прислонился к широким каменным перилам; где-то над его головой звонко ударился о стену ставень и распахнулось окно. Эгерт посмотрел вверх.

В маленьком темном окошке стояла девушка. У Солля потемнело в глазах – бледные, будто выточенные из мрамора щеки, темные волосы, созвездие родинок на шее… Он отшатнулся – и в следующую секунду понял, что это не Тория, что у этой, равнодушно глазевшей сейчас из окна, лицо круглое и рябое, а волосы цвета прелой соломы…

Он повернулся и с трудом побрел прочь; на перекрестке спросил дорогу по очереди у двух прохожих – приветливо и доброжелательно ему указали прямо противоположные направления.

Стиснув зубы, он двинулся вперед, полагаясь только на чутье да на удачу; пройдя несколько кварталов, он с беспокойством заметил вдруг пару уличных мальчишек, следующих за ним неотвязно, хотя и на почтительном расстоянии.

Он оглядывался все чаще и чаще; лица мальчишек, чумазые и деловитые, мелькали в толпе все ближе и ближе. Внутренне сжавшись, Эгерт свернул раз, потом еще и еще – мальчишки не отставали, их становилось все больше, замурзанные рты широко и нагло ухмылялись. Теперь за Соллем следовала радостно возбужденная орава.

Эгерт ускорял и ускорял шаг – привычный уже страх нарастал, холодными клещами сжимал горло,