Впрочем, эфирники всегда были самыми равнодушными людьми на студии, и замешательство скоро сменилось ворчанием – почему ДО СИХ ПОР кассета с передачей не на месте?!

Она извинилась, сослалась на внезапные изменения в планах, пожаловалась на мымру-Раздолбежа; ее поддержали. Эфирники традиционно не любили Раздолбежа; жилистый парень, развалившись в вертящемся кресле, протянул руку:

– Давай!

И Павла вложила в эту руку кассету.

С передачей «Портал».

И уселась рядом, на свободный стул. В правом верхнем углу пульта прыгали циферки, демонстрирующие выборочную статистику; передачу о садоводстве смотрели сейчас три процента возможной аудитории. Впрочем, от подобных передач многого и не требовали.

Без двенадцати шесть эфирники шумной толпой собрались пить кофе прямо в аппаратной; Павла наморщила нос и объявила, что не потерпит сигаретного духа. На нее покосились удивленно, однако, поворчав, решили наведаться в ближайший кафетерий, тем более что выпускающий – жилистый парень – не курил.

Без восьми шесть, когда на магнитофоне уже светились все полагающиеся лампочки, в дверь заглянул возбужденный Сава:

– Славек, на минуту!

– У меня эфир, – недовольно проворчал выпускающий Славек.

– Павла, подстрахуй его… Славек, ну на минуту же!..

– С меня премию снимают за небрежность в эфире…

– Да на секунду! Выйди, будь человеком… Тут такое дело… Потрясающее!

Без трех минут шесть Сава вернулся. Непочтительым жестом втолкнул в аппаратную бледного до желтизны Рамана Ковича. Провернул колесико, отрезая замкнутый мирок пультов и светящихся экранов от прочего, большого, враждебного мира.

– Где он? – отрывисто спросила Павла.

– В туалете, – сказал Сава чуть виновато. – Он… в общем, в туалете.

Кович молчал. Стоял, как сутулый призрак, безучастный, раздражающе апатичный; вся его энергия выплеснулась вчера. Сегодня, кажется, ему было уже все равно.

Павла искоса глянула на данные статистики – и вздрогнула.

Зрители прибывали, как вода в бассейне. Их было уже двадцать… тридцать… сорок пять процентов, а цифры все прыгали, Павле сделалось холодно, она рефлекторно обхватила плечи руками.

Без одной минуты шесть.

В просмотровой номер девять рвался на волю, колотил в обитую пробкой дверь обезумевший Раздолбеж. В кафетерии накачивались черной жижей эфирники; о судьбе выпускающего Славека Павле оставалось только догадываться. Слабительным его Сава накормил, что ли?

– Разгон, – сказал Сава не оборачиваясь.

На трех окошках из девяти вертелся одинаковый рекламный ролик, а маленькая цифра «четыре» в правом верхнем углу призвана была напомнить зрителю, на каком канале работает его телевизор. Данные выборочной статистики показывали, что восемьдесят пять… нет, восемьдесят девять процентов всех возможных телевизоров работают именно на «четверке».

– Мы в эфире, – сказал Сава все так же негромко.

На экранах разворачивалась заставка передачи «Портал». Она появилась именно тогда, когда и должна была появиться; миллионы зрителей сидит сейчас в креслах и ждут… чего? Обзорной экскурсии по театрам столицы? Чтобы, посмотрев пять минут, в раздражении перещелкнуться на другой канал?

Шестьдесят восемь процентов. Вот так рейтинг.

– Все, – сказал Сава.

На экране, на фоне закрытого занавеса, завис на скорую руку сработанный титр: «В. Скрой. «Первая ночь».

– Понеслась, – сказал Сава удовлетворенно. – По хронометру два часа двадцать три минуты… Задавим новости нафиг. И правильно, и кому они нужны?

– Помолчи, – сказала Павла шепотом.

Титр все еще висел.

У Павлы вдруг заслезились глаза. Заболели, будто в них сыпанули песком. Она зажмурилась – и в наступившей для нее темноте услышала музыку.

Грозную и благородную. Страдающую, но и в страдании исполненную достоинства. Музыку, при первых же звуках которой ее ноздри вспомнили запах бархата, руки – дерево подлокотников, тело – нервную дрожь…

И ведь Тритан был еще жив.

Павла вздрогнула и открыла глаза.

Титр пропал. Занавес пошел раскрываться; посреди сцены стоял спиной к зрителю человек в черном, с хлыстом в опущенной руке.

…Зеленая трава, несущиеся навстречу ромашки. Падающий самолет, воздушная яма,