– Павла?
Поначалу ей показалось, что это Раман, и она уже открыла рот, чтобы ответить – но в последний момент осеклась. Не потому, что ее злость на Ковича требовала высокомерного молчания; просто ей вдруг стало ясно, что человек, запросто узнавший ее и величающий по имени – что этот человек не Раман. И не Влай, и не… а, собственно, кто еще может позвонить ей на работу и так вот доброжелательно окликнуть?
Оператор Сава?
– Павла, добрый день… Не ломайте голову – мы пока не знакомы.
А, подумала она обреченно. Один из «этих» – в разной степени непризнанных гениев, жаждущих попасть к Раздолбежу в передачу. Долго и нудно читающих по телефону свои стихи, или осаждающих с картинами, или подсовывающих рукописи…
– Павла, вы знаете, что как раз сейчас координатура Триглавца решает вашу судьбу? И вероятность, скажем так, фатального для вас решения более чем велика?
Она сидела перед ворчащим вентилятором, телефонная трубка в руках казалась ей мягкой и липкой, будто воск. В комнате было пусто, и в коридоре, за распахнутой настежь дверью, было пусто, только неторопливо удалялись по лестнице чьи-то шаги; в кабинете Раздолбежа негромко пел радиоприемник.
– Вы кто? – спросила она, усилием воли вернув себе голос.
– Вас не оставят в покое, Павла. Триглавец вбил себе во все три головы, что вы представляете для него опасность; на самом деле это далеко не так, ну да ладно… Всякий раз, оказываясь в Пещере, вы подвергаете себя смертельному риску. У нас есть возможность избавить вас от Пещеры. Вообще. Избавить вас от саагов и егерей.
– Павла! – позвал из-за закрытой двери сварливый голос Раздолбежа.
– Вы кто? – спросила она почти истерично. – Вы кто? У вас – это у кого?!
– Я перезвоню через двадцать минут. Будьте добры, возьмите трубку.
Короткие гудки.
Раздолбеж распахнул дверь кабинета, обмахиваясь пачкой бумаг, причем на первой же страничке круглой печатью стоял черный отпечаток кофейной чашки.
– Павла, все как с ума посходили, с этим его спектаклем, думаю, вместо маленького анонса дадим большой репортаж… Надо же, билеты раскуплены на полгода вперед… Павла, у вас что, тепловой удар?!
Она нашла в себе силы помотать головой.
– Заменим передачу, – деловито продолжал Раздолбеж, создавая с помощью бумаг подобие маленького урагана, – у нас в плане театральное обозрение, заменим вот этим репортажем, презентацией новой работы Ковича, он бы нам еще заплатить должен за рекламу, – Раздолбеж хохотнул. – Дадим фрагменты спектакля, – он выжидающе уставился на Павлу, но та молчала, тупо глядя на телефонную трубку в собственных руках.
– Кто это звонил? – спросил Раздолбеж с подозрением.
– Так, – сказала Павла и снова помотала головой. Раздолбеж нахмурился:
– Вообще-то служебный телефон не для личных разговоров… Ладно. Допустим, репетиции у него закрытые. Но генеральный прогон снять можно, а, Павла? Фрагменты, разумеется, на полную съемку спектакля никакой дурак не согласится… Фрагменты, только чтобы он не очень дорого запросил…
– Он не даст, – сказала Павла, водя пальцем по дырочкам трубки. – И генералку он не даст снимать тоже…
– Как не даст? Вам?!
Под этим его взглядом Павле должно было сделаться стыдно.
– …По нашим сведениям, сторонники вашей ликвидации не собрали сегодня достаточного числа единомышленников, но вопрос о вашей судьбе не закрыт – отложен… У вас появилось время на размышление – короткое время, Павла. Мы в состоянии дать вам деньги, документы, безопасность, но главное – свободу и жизнь, такую, какую вы изберете сами… Вам говорят, что человек вне Пещеры похож на зверя? Что он хищник, убийца, маньяк? Вранье. Человек имеет право быть самим собой. Собой, а не игрушкой в руках егеря…
Павла вздрогнула. В соседнем отделе громко хлопнула дверь.
– Понятно, вы не хотели бы так круто менять обстановку – но иначе вас убьют. Егерь в Пещере убьет вас, Павла, не вы первая, не вы последняя, вы не знаете всего, вы понятия не имеете, что это за контора – Триглавец… С вами сложно связываться, но мы найдем способ. Ваше согласие – ваши свобода и жизнь. Думайте, Павла. Думайте скорее.
Короткие гудки.
Валь, актер-самоубийца, умер ночью, во сне; все прекрасно знали, что так и случится. Парализованный человек не может жить – Пещера не любит слабых; Валю и так везло слишком долго. Никому не узнать, чьей добычей стал в ту ночь ослабевший зеленый схруль; утром у ворот больницы остановилась неприметная белая машина с эмблемой на дверцах.
Валь умер за день до генерального прогона. За два дня до премьеры, в которой ему не суждено было участвовать.
Раману позвонили в десять утра.
Минут пятнадцать он сидел, бездумно играя макетом декорации, потрясающим макетом, где на обороте бархатных портьер княжеского дворца зеленым светящимся узором мерцали лишайники. Такими, какими их видел в Пещере художник-постановщик, тот самый молчаливый тощий очкарик, что в одиночку сделал для спектакля весь зрительный образ – и идею, и макет, и эти зеленоватые кружева он, кажется, плел своими руками…
