– Господин Тритан Тодин, подпишите здесь и здесь.
Павла смотрела, как Тритан принимает из чужих рук красивое стилизованное перо. И ставит на синем глянцевом листе два живописных росчерка красными чернилами – сверху и снизу…
Акт сдачи-приемки.
Все.
Человек в черном костюме о чем-то спросил, обращаясь к Тритану; Павла не расслышала. Вокруг искусственных белых цветов бесплодно кружилась одураченная желтая пчела.
– Да, – ответил Тритан, и его ответ был едва ли не торжественным. Да…
– Госпожа Павла Нимробец, подпишите здесь и здесь.
Перо было теплым на ощупь. Павла близоруко прищурилась; ей, никогда не страдавшей расстройством зрения, вдруг показалось, что мир вокруг причудливо расплылся.
Бумагу надо прочитать. Надо во что бы то ни стало. Отбросить перо, закатить истерику…
А может быть, этого от нее и ждут?!
Неужели она подпишет, так и не прочитав?
– Да, Павла. Подписывай.
Его голос всегда имел над ней необъяснимую власть.
– Подписывай, Павла.
Когда катишься с горы, уже невозможно остановиться. «Нимробец», написала она красными чернилами прямо рядом с чьим-то услужливо указующим пальцем. И еще раз: «Нимробец».
– Госпожа Павла Нимробец, достаточно ли твердо ваше решение взять в мужья присутствующего здесь господина Тритана Тодина?
Она тряхнула головой, прогоняя шум в ушах.
Молчание. Жужжит одураченная пчела.
– Госпожа Павла Нимробец, – бесстрастно повторил черный человек, – достаточно ли твердо ваше решение взять в мужья присутствующего здесь господина Тритана Тодина?
– Чего? – спросила она шепотом. Черный человек чуть заметно вздохнул и повторил в третий раз, с теми же интонациями:
– Госпожа Павла Нимробец, достаточно ли твердо ваше решение взять в мужья присутствующего здесь господина Тритана Тодина?
Она закусила губу. И зажмурилась.
И ощутила теплую руку на своем плече.
– А почему бы и нет, – сказала она шепотом, не раскрывая глаз.
А что еще ей оставалось делать?..
Какое счастье, что основной состав театра отправился вояжировать по провинции. Весть долетит, конечно, и до них – но, по крайней мере, обсуждение трагедии с Валем будет проистекать далеко-далеко от Ковича, от репетиций, от «Первой ночи», которая вот-вот грозит перейти в последнюю…
Лица была вся в слезах, как восковая свечка.
– Ты будешь репетировать с другим партнером, – сказал ей Раман, и она посмотрела на него, как на изувера.
– Разве…
– Запомни, Лица. Весь театр может повыбрасываться из окон – на седьмое сентября назначена премьера. И она БУДЕТ.
Лица всхлипнула. Раман представлялся в ее глазах чем-то вроде каменной машины, идущей к цели по трупам собственных актеров; о бессонной ночи, предшествовавшей этому холодному утру, он ей рассказывать не стал.
– Валь не выдержал, Лица. Валь сломался, но это его собственная проблема. Он мог отказаться от этой работы; он вообще мог уйти из театра, но он захотел взять эту вершину – и сломался на половине пути. Мы найдем ему замену.
Лица смотрела в сторону; плохо, если она будет меня презирать, подумал Раман. Нехорошо для работы.
И он сжал пальцы на ее щуплом плече:
– Мы не виноваты, Лица, что так получилось. Это несчастный случай. Мне очень жаль. Я ночь не спал, поверь.
И, иллюстрируя свои слова, провел ладонью по воспаленным векам.
Пусть девочка верит, что режиссер – тоже человек.
Он пересмотрел график. Отныне утром и днем на репетицию вызывались эпизоды, в которых главный герой не был занят; вечера Раман предназначил для поиска.
Он знал наперечет всех актеров города, хоть чего-нибудь, по его мнению, стоящих; сложность заключалась в том, что искать предстояло не сформировавшегося профессионала, а мальчишку, безвестного, начинающего.
