Проходя мимо юноши-охранника, Анжела выпустила из рук пачку печенья. Охранник нагнулся и поднял похрустывающий круглый пакет; Анжела рассыпалась в благодарностях. Влад видел, как она, подойдя к юноше вплотную, нежно пожимает ему запястье – как будто он не печенье поднял, а по меньшей мере избавил ее от террориста. Юноша слегка удивился, но порыв красивой дамы был скорее приятен ему, чем наоборот; он бы и тележку ее покатил, если бы дело происходило на улице, если бы служба не предписывала ему стоять именно в этой, и никакой другой, точке зала, следить за порядком и отлавливать воров…
– Зачем? – только и смог спросить Влад, когда они грузили припасы в машину.
– Потому что имею право, – резко сказала Анжела. – Меня бесит твоя заячья манера – не высовываться, не касаться, не встречаться, чтобы, не дай Бог, не привязать… Ты всем своим видом извиняешься за то, что появился на свет. Мне противно. Я не собираюсь играть в эти игры, так и знай, и продукты я буду покупать рядом с домом – мне так удобнее. К тому же я люблю, знаешь, когда мне радуются, а не просто благодарят за покупку с видом свежемороженой рыбы…
Влад ничего не ответил.
Глава одиннадцатая
Вальс
С этого дня она перестала проводить дни взаперти. Позавтракав – а иногда и до завтрака – Анжела отправлялась на автостанцию пешком (свою машину Влад ей не давал), и возвращалась на такси поздно ночью, а то и по утро. В ответ на попытку Влада выяснить, где она бывает, Анжела подняла брови с видом человека, которому дошкольник читает лекции о морали:
– С чего ты взял, что имеешь право знать обо мне, что пожелаешь? Ты мне никто. Сиди и молчи.
И Влад молчал, пока однажды Анжела вернулась домой уже не на такси, а на маленькой спортивной машине, за рулем которой обнаружился широкоплечий, коротко стриженый мужчина в черном пальто до земли. Анжелин спутник высадил ее из авто по всем правилам джентльменства; Анжела прекрасно знала, что Влад наблюдает за ней из окна кухни, а потому (или была и другая причина?) приподнялась на носки и поцеловала мужчину в слегка небритую серую щеку.
Кавалер сел в машину и укатил; Анжела вошла в дом с видом рассеянной королевы.
– Кто это был? – спросил Влад, едва сдерживая ярость.
– Не стоит ревновать, – ответила Анжела. – Ты сам по себе, я сама по себе. А я уже взрослая девочка и могу делать что хочу.
– Ты соображаешь, что будет, если ты привяжешь его?!
Анжела обернулась в дверях своей комнаты:
– Он уже. Он совсем ручной. И он очень богатый… разве это плохо?
И она захлопнула за собой дверь, а Влад пошел на кухню, отрезал огромный кусок ржаного хлеба и сунул в рот. И жевал, жевал, не запивая водой, сгрыз второй кусок, а потом третий, и ощутил наконец тяжесть в животе, однако душевной легкости, разумеется, не добился.
Наверное, он был слишком мягок с ней. Она почуяла в нем слабину – уже тогда, когда он вернулся, чтобы подобрать ее, умирающую, в сугробе у своего порога. Вот если бы он позволил ей умереть – она приняла бы его всерьез, о да, это правда…
Влад криво усмехнулся. Вспомнилась сказка про волшебного петуха (или гуся? или индюка?), к которому приклеивались люди. Старшая сестра ухватилась за крыло, средняя – за старшую, младшая – за среднюю, и эта цепочка все росла за счет ничего не подозревающих прохожих, и каждый был прилеплен к двум другим, а через них – к гусю (или все-таки петуху?). Забавно будет, если за Анжелой потянется целая гроздь «приклеенных» поклонников, и что тогда будет делать он, Влад, и куда он спрячется, и как он будет жить…
Он вспомнил широкоплечего. Да, тот под стать Анжеле; Владу сделалось стыдно и горько при мысли об их с Анжелой единственной ночи. И еще хуже – при мысли о женщинах, которых он любил, чтобы наутро расстаться. Он сел и попытался вспомнить их имена, хоть что-нибудь, что сохранилось от них в его жизни; Регина была невысока ростом, очень серьезна, в постели молчалива, как камень. Римма рассорилась со своим парнем, а Влад был для нее средством мести, и потому любила она громко, темпераментно и напоказ – наверняка воображая себе, что ее проштрафившийся ухажер кусает локти под кроватью. А эта девушка… нет, ее звали по-другому. Как ее звали? Никак, она не назвала своего имени, в этом не было надобности.
Он честно старался вспомнить всех, но на память приходил почему-то красный резиновый мячик, скатывающийся с кирпичной парковой дорожки в кусты. Что было связано с этим мячиком? Кто был на другом конце его замысловатой траектории? Кому потом пришлось вынимать его из кустов?
Он попытался представить Анну, и вспомнил ее – целующуюся со Славиком. Нет, к этому действу не подходило слово «целующийся»; за розовым словом стояли вековые напластования пошлости, а то время как эти влюбленные были естественны, будто крик боли…
Он отправился в кабинет и сел за компьютер.
«– Мы входим в комнату, – говорил Философ, – и начинаем чувствовать, понимать, постигать. И через некоторое время замечаем, что в углу нашей комнаты сидит Она. Мы пугаемся, но скоро забываем об этом и садимся к ней спиной. И продолжаем понимать, узнавать, чувствовать. Мы заняты делом, мы увлечены собой, и только изредка, вспомнив о Ней, оглядываемся на нее через плечо. Она по-прежнему сидит в углу комнаты и, кажется, не обращает на нас внимания. Только иногда – когда ей надо взять книгу с полки или поворошить угли в камине – Она поднимается, проходит мимо нас и делает свое дело. Тогда мы на какое-то время замираем, будто только сейчас заметили ее. Она возвращается в свой угол, и мы снова сидим к ней спиной.
Некоторые смельчаки находят в себе силы развернуть свое кресло и усесться к Ней лицом. Сомнительное удовольствие; правда, кое-кто находит и в этом свою прелесть… Некоторые, наоборот, уподобляются детям, упрямо отводящим взгляд от когда-то напугавшей их картинки в книге, и никогда не оглядываются на Нее даже через плечо. Но мы-то с вами, хозяева прекрасной светлой комнаты, в углу которой сидит Она – мы-то понимаем, что только ее молчаливое присутствие придает смысл каждому нашему вздоху…»
Влад сидел, глядя в темное окно, но не видел ни леса, ни дороги, а только собственное отражение,
