Мама уезжала в командировку, которая называлась «месяц с дядей Клавом на безлюдной турбазе». Ну что мы все можем поделать против судьбы…
Машина выкатила на площадь Победного Штурма, и Клавдий с удовольствием отметил, что отвлекся от запрещенных мыслей. Несколько часов сна – и он будет готов копать дальше. Почему-то он уверен, ведьмы с глубоким «колодцем» плодятся не только в Рянке и не только в Однице… Но – потом. Все потом.
Телохранитель заглянул в подъезд, вернулся и почтительно встал за плечом – ожидая, пока Великий Инквизитор закончит разглядывать клумбу с ирисами и поднимется наверх. Клавдий вяло махнул рукой:
– Иди, Сали… Пока…
На лестнице было холодно и влажно. Клавдий поднялся до половины пролета – и только теперь почуял близкое присутствие ведьмы.
Он приносил ей хлеб, кефир, запакованные обеды из студенческой столовой; кажется, она ничего не ела. Она разламывала булку и разливала кефир по нескольким стаканам – однако то была лишь иллюзия трапезы; Клав безропотно мыл посуду и приносил новую порцию. Он принял правила игры, более того – он пытался в них поверить.
Он почти полностью забросил занятия, отощал и осунулся. Юлек Митец вторую неделю не желал с ним разговаривать, потому что в ответ на какой-то невинный вопрос Клав жестко отбрил его, оскорбительно и совершенно без причины; еще более обидным оказался для Юлека тот факт, что от «бойкота» страдал, похоже, только он сам – Клаву на эти психологические тонкости было глубоко плевать.
Клав жил, отделенный от прочего мира непроницаемой пленкой. В крохотной квартирке на пятнадцатом этаже дома-муравейника его ежесекундно ждала любимая женщина, которая, вроде бы, мертва; днем и ночью отрешенный от мира Клав пытался решить главный вопрос своей жизни: счастье он испытывает или мучение.
Всякий раз, касаясь ее, он делал над собой усилие. Задерживал дыхание, не желая ощущать исходящий от нее запах воды, и с трудом разжимал губы, отвечая на ее поцелуй. Но проходила минута мучительной борьбы – и тело его, повинуясь инстинкту, распознавало в ее прикосновениях настоящую жаждущую плоть. И тогда, отвечая, согреваясь в его тепле, Дюнкино тело утрачивало холод и скованность; кожа ее розовела, наливались цветом губы, и, лаская высокую шею, он чувствовал сбивчивый пульс. Толчки ее крови.
Тогда память почти без труда возвращала теплое лето, и он покаянно шептал «Дюночка, прости» и обнимал ее так, будто хотел задушить.
Вот уже месяц они жили, как муж с женой.
Он продал букинисту десяток своих любимых книжек и купил ей платье и белье, туфли и тапочки, и даже набор косметики; ему казалось, что вещи из человеческого обихода, в небрежном порядке расположившиеся на видных местах в маленькой квартирке, помогут преодолеть слабый налет бреда, который, хочешь не хочешь, все же лежал на их странной игре. Он даже предложил однажды:
– Давай позвоним твоим родителям?
Дюнка долго смотрела, не отрывая глаз. Потом медленно покачала головой, и Клав пожалел о своей глупости.
Ее волосы никак не желали просыхать. Когда Клав обнимал ее, мокрые пряди холодными змейками касались его плеч; он пересчитал деньги, оставшиеся после последнего визита к букинисту, и купил ей мощный пятискоростной фен.
Кажется, она обрадовалась. Он бездумно сидел в облезлой комнатушке и слушал басовитое гудение, доносящееся из ванной; потом к нему добавился плеск воды.
Он постучался, заглянул; Дюнка улыбнулась и направила струю теплого воздуха ему в лицо. Клаву показалось, что он бедуин, ощутивший дыхание раскаленной пустыни.
Ванна была полна; шапка белой пены лезла, будто каша из кастрюли, собираясь перевалиться через край.
– Очень большая пивная кружка, – сказал он Дюнке и обрадовался, когда она засмеялась. – Будешь купаться?
Дюнка покачала головой. Ей не надо купаться, ей хочется высушить волосы…
– Значит, водичка – мне?
Она кивнула, странно довольная. Будто мысль о чисто вымытом Клаве доставила ей немалую радость; он почти обиделся. Не считает же она его грязной свиньей?!
Он ухмыльнулся собственным глупым мыслям. Коснулся теплой – впервые теплой! – Дюнкиной щеки:
– Жди… Я сейчас…
Она вышла, прикрыв за собой дверь.
Клав разделся, в беспорядке побросав вещи на колченогую этажерку. Под тугой пеной было тепло и уютно, даже уютнее, чем он мог себе представить; мгновенно потеряв счет времени, он улегся, устроил затылок на покатом краю старой ванны и прикрыл глаза.
В глаза Клаву смотрело жерло водопроводного крана. Круглое и черное, будто колодец; вот уже минуту на нем набрякала капля. Росла, подрагивала, ловила тусклый свет плафона… Потом тяжело оторвалась, утонула в пене. Кап…
В тишине ее падение показалось маленькой катастрофой. Отдаленным взрывом; впрочем, нет. Тишины нету, есть сухое потрескивание лопающихся пенных пузырьков, глухое движение воды в лабиринтах труб и еле слышное ворчание… Наверное, Дюнка в комнате продолжает сушить волосы феном…
