Ивга ступила вперед, позволяя воронке увлечь и себя тоже. Захватить, понести по спирали, к центру, к оси, к столбу смерча, вертящего ленты неугасающего костра. Играющего там, в вышине, среди звезд, забавляющегося ворохом железного лома и троицей легковых машин, избегших костра, снесенных с асфальтовой стоянки…

Кони кружились все медленнее, некоторые уже просто брели, понурив головы, опустив до земли светлые гривы; Ивга остро, почти болезненно ощутила, что ее новое тело уже здесь.

– Матерь! Заново рожденная мать!..

Море нежности. Море горящих глаз. Море прикосновений, то легких и еле заметных, то болезненно- сильных, но одинаково сладостных, горячих, искренних; праздник обретенного смысла.

Ивга содрогнулась.

Смерч, вовлекшие ее в воронку, теперь покорился ей. Слился с ней, втянул ее в себя, встал у нее над головой, и, запрокинув лицо, она видела сквозь вертящуюся полую трубу – звезды…

Любовь исходила от нее, как от исходит от летней речной поверхности утренний пар. Как исходит запах от разгоряченного человеческого тела. Как исходит свет от луны. Сама собой, естественно и просто, сама собой.

Она не различала их лиц. Они все одинаково принадлежали ей, ее дети и частички ее сущности, клетки ее нового тела, пальцы, волосы, глаза. Она с удивлением ощущала, как оживает; чувство было таким острым, что она не выдержала и позволила себе на минуту выскользнуть обратно, в оболочку рыжеволосой девушки, в глазах которой дважды отражался диск луны.

Она миновала распахнувшиеся перед ней стеклянные створки, ощутила на лице дуновение огромного кондиционера, усмехнулась и пожала плечом.

Темнота лопнула. Здание осветилось, целиком, до самого стеклянного купола, до самого дальнего закоулка, здание утонуло в веселом электрическом свете, самоуверенном свете вечного дня, понятия не имеющем о желтой луне, свечах и чадящих факелах. Очнулись и загудели, поползли вверх и вниз резиновые лестницы, взметнулись крылья вентиляторов, загорелись мелкие синеватые экраны, наставленные тут и там, и в ближайшем из них Ивга увидела маленькую-себя, с неподвижным белым лицом, горящими глазами и шаром огненных волос, среди которых нет-нет да и вспыхивала миниатюрная коленчатая молния.

Ивга засмеялась. Картинки накладывались; рыжеволосая девушка явилась непрошеной хозяйкой в покинутый людьми супермаркет. А она-настоящая, чье тело сейчас формируется в воронке посреди степи, в рамке из обезумевших лошадей – она явилась непрошеной хозяйкой в этот большой мир…

Хотя, как она теперь знает, не так-то он и велик.

Она шла среди прилавков и стеллажей, среди пестрого разнообразия тряпок и динамиков, кукол, кожи, хрома и никеля, фарфора, зеркал, ярких коробок и живых цветов; на двуспальной кровати, пахнущей льном и лаком, лежали, раскинувшись, вольготно сплетя страницы, бесстыдный порнографический журнал и прекрасно изданный анатомический атлас. На дне надувного детского бассейна стояла, соприкасаясь головами, пара темно-красных рыбок-меченосцев; Ивга шла, и вместе с ней двигался центр огромного круговорота, смерча, вращавшего лошадей по внешнему кругу воронки. Над ее головой стоял темный столб, вытягивающий вверх языки огненных прядей; время от времени смерч захватывал что придется, срывал со сверкающих полок, по спирали увлекал свою игрушку вверх, пробивая прозрачный свод, обрушивая на бегущие в панике эскалаторы мелкие стеклянные осколки и отблески света луны. Те, что были ее детьми, повиновались смерчу тоже – их неудержимо влекло к ней, тянуло, к центру, к черному столбу смерча, частью которого она теперь была; они двигались, как лошади на краю воронки – по кругу, по спирали, завороженные, ежесекундно приближающиеся к обретению смысла, к самому ценному в мире, к единственному, что имеет ценность – к матери…

Смерч играл множеством маленьких зеркал. Смерч осыпал супермаркет бликами – это дамские пудреницы бессильно открывали створки, будто жемчужницы, принуждаемые ножом, разевали рты, роняли белые кружочки пуховок, наполняли воздух мельчайшей пылью, взблескивали зеркалами…

Сверхценность, подумала Ивга, любуясь полетом ненужных, но таких красивых вещей. Сверхценность – та, что становится единственной…

Неожиданное слово вернуло ей некое подобие воспоминания; свет факела и руки человека, мужчины, руки с тонкими шнурочками вен, с нечитаемой сеткой судьбы на узких ладонях…

Смерч завернулся туже и вырвал воспоминание из ее головы. Вырвал и выбросил в одну из черных лучистых дыр в стеклянном потолке.

Она поднялась на круглый подиум, туда, где в одиночестве возвышалось исполинское кресло с высокой резной спинкой. Она шагала медленно и величаво, будто боясь уронить корону – короной ей был черный вращающийся столб.

– Заново рожденная мать!

Она вскинула руки.

Свет погас; луна смотрела сквозь разбитый стеклянный купол, и далеко, может быть, на другом конце света, ударил колокол.

– Заново рожденная мать!

– Ко мне, дети мои. Ко мне.

На самом деле она не произнесла ни звука – но смерч над ее головой стал раздуваться, из столба превращаясь в конус, а потом в шар; подхваченное неистовым вращением, сорвалось со своих мест все, что вот уже много лет верило в собственную незыблемость.

Все эти предметы, до сих пор считавшиеся ценными, все это месиво железа и ткани, стекла и пластмассы, все эти переплетения проводов и веревок взвились в воздух, увлекаемые издевательским хороводом; среди обломков летали, кувыркаясь и хохоча, ее дети – ей казалось, что она собственной рукой размешивает в воздухе это варево. Смерч рос и разрастался, срывал покрытие со стен, вырывал блоки, вертел обломки кирпичей – и наконец выдавил остатки стеклянного потолка и выплюнул все это в лицо луне, и луна на минуту померкла, затянутая черным слоем дыма и пыли.

Кресло, на подлокотник которого опиралась Ивга, не потеряло даже сухого розового лепестка, давным-