Он удержался и ничего не спросил.

– Дочка-то у тебя прижилась, – сказал консьерж Вася. – Я, грешным делом, думал, ты ее поскорее обратно к мамке выпрешь. А она, смотрю, уже со скрипочкой ходит… Она в каком классе у тебя?

– В пятом.

– Да? А я думал, в четвертом…

Лифт, как назло, долго не шел.

– И помощница, видно, – продолжал Вася. – С базара сумки носит… Мою внучку попробуй выпихни.

– Я ее не заставляю, – сказал Аспирин. – Она сама.

– Только, слушай, чего она этого своего медведя все время таскает? В школу идет – в ранце медведь… Я ей говорю: большая уже девочка, у других книжки в ранцах, а у тебя игрушки…

Лифт наконец-то отрылся.

– Спокойной ночи, – сказал Аспирин с облегчением.

Его вполне устраивало, что, уходя, Алена забирает мишку с собой. Он ни за какие коврижки не согласился бы оставаться с «игрушкой» наедине.

Лифт, покрякивая на каждом этаже, ни шатко ни валко дотащился до пятого. Аспирин вышел; площадка перед квартирой была выметена, коврик под дверью вычищен. Для своих одиннадцати лет Алена в самом деле была очень хозяйственна.

Она всегда мыла посуду – но только за собой, не трогая того, что оставил в раковине Аспирин. Однажды он ради эксперимента свинячил несколько дней подряд: все тарелки и чашки переместилась в раковину и стояли там иллюстрацией к «Федориному горю». И только тогда, когда Алене не стало из чего есть овсяную кашу, он взяла двумя пальцами грязную тарелку – одну – помыла и вытерла.

И с тех пор хранила у себя в комнате, на полке с дисками. Поест, вымоет, вытрет, унесет. Аспирина это просто бесило.

Да, она ходила в магазин и на базар, разбиралась в товарах и в ценах, сносно умела жарить котлеты и варить супы. Но никогда не сделала даже вида, что хочет порадовать стряпней Аспирина. Все, что она делала по дому – в круг этих обязанностей входило также «Доброе утро» и «Спокойной ночи» в адрес хозяина, – она делала экономно и расчетливо, не допуская халтуры, но не расходуя ни капельки лишних сил. Силы нужны были ей для занятий музыкой – с самого первого урока. И каждую минуту, не занятую ежедневной рутиной, Алена посвящала именно этому.

Она могла часами водить смычком по полусогнутому локтю левой руки. Она читала, отдыхала, слушала музыку стоя, зажав подбородком скрипку. Она бесконечно «нащипывала» одни и те же последовательности звуков – благо, они были негромкие. Через неделю занятий на подбородке у нее была мозоль – натуральная, чуть ли не кровавая. Алена бестрепетно обрабатывала ее йодом. Аспирину от такого фанатизма делалось не по себе.

Он старался реже бывать дома. Тусовался, много пил, снимал каких-то девочек, совсем глупых, молоденьких. Привозил домой (в машине наконец-то сменили крышку и замок багажника). Алена в такие ночи не выходила из своей комнаты – как будто ее не было; девочки разгуливали по квартире голышом.

Временами он находил удовольствие в том, чтобы ущемлять права квартирантки и вести себя так, будто его дом по-прежнему безраздельно принадлежит ему. Он сваливал грязное белье на стиральной машине, включал телевизор, мешая ей заниматься, разбрасывал всюду свои вещи, тарабанил в дверь, если она сидела в ванной дольше пяти минут. Алена переносила его хамство стоически, и тем больше его злила.

Он серьезно подумывал о том, чтобы снять квартиру. Или переехать жить к друзьям. Он и сегодня отправился бы в клуб прямо из студии – но в кофейне, перекусывая между делом, посадил пятно на рубашку. Размазал салфеткой; разозлился, причем раздражение было направлено на Алену. Почему, хрен его знает, он не может спокойно заехать домой, принять душ и переодеться?

Повернулся ключ в замке. Дверь беззвучно приоткрылась. Аспирин зачем-то придержал ее рукой – на секунду замер, прислушиваясь.

Алена играла на пианино. В присутствии Аспирина она никогда не осмеливалась (или не хотела?) поднять крышку.

Повторялась одна и та же музыкальная фраза. Повторялась бегло. Cочетание и чередование звуков, определенно – музыка, безусловно – гармоничная. Аспирин не мог понять, как такое можно сыграть на старом фабричном пианино, да еще в пределах двух октав.

Фраза зазвучала снова, и Аспирин вдруг понял, что это просьба. Просьба неизвестно о чем и неизвестно к кому обращенная, повторяется снова и снова, меняется интонация, но смысл остается неизменным…

Он хлопнул дверью. Фраза оборвалась. Почти сразу же опустилась крышка пианино. Алена стояла к инструменту спиной, как будто не она только что играла. Как будто ей ни до чего не было дела.

– Кто тебя просил трогать чужую вещь?

Она уселась на свой диван, забросила ногу на ногу. Взглянула на Аспирина, как на надоедливую козявку. Рядом на диване сидел, закинув лапу на лапу, ко всему равнодушный Мишутка.

Аспирин плюнул, ушел к себе. Заварил чая. Принял душ, переоделся; до «Куклабака» оставалось еще несколько часов, можно было провести их где-нибудь в уютном кабачке. Хотя Аспирин, честно говоря, просто поспал бы часок. Или повалялся на кровати с книжкой.

За закрытой дверью гостиной послышались сперва негромкие «щипковые» звуки, а потом скрипка вдруг зазвучала в полную силу. Аспирин еще не разу не слышал, как Алена играет смычком. Наверное, она упражнялась, пока его не было дома. Звук, по-ученически скрипучий, местами становился вдруг ясным и выразительным, просто на удивление уверенным, звонким. Алена играла этюд.

Оборвала игру, увидев его в дверях комнаты:

– Чего?

Секунду назад он хотел заговорить с ней. Сейчас, под этим презрительным взглядом, пробормотал