увидеть вот такого, как ты говорил, маленького, со взъерошенной гривкой и с острыми, как язычки пламени, рожками над крутым, упрямым лобиком.

– Если бы мы имели право остановиться хоть на часок, – заметил Эпаминондас, – когда идет дождь, то, кто знает, может, нам бы и повезло увидеть такого.

И вызывающе глянул на Леграна. Однако Легран никак на это не прореагировал. А с таким же обескураженным видом ждал, что я еще скажу.

– Ну так расскажите же мне, – попросила Анна, – как они сделались совсем редкими зверями, которых так трудно поймать, после того как тот лизнул шины у охотников?

Я принялся поглаживать ее кудиные лодыжки. Это явно смущало Леграна, он даже отвел глаза, но продолжал внимательно прислушиваться. Должно быть, в жизни ему пришлось немало поскучать.

– Да нет, дело было совсем не в том, – ответил я, – будто охотники желали ему зла. Вовсе нет. Просто они явились сюда в поисках какого-нибудь редкого зверя, которого очень трудно поймать, поэтому, естественно, были несколько разочарованы. Кроме того, у них были с собой карабины наготове, смазанные, заряженные и все такое прочее, так что понятно, что им не терпелось пустить их в дело. Вот они и выстрелили. Куду умер не сразу. Он долго плакал. А смотреть на плачущего куду – этого никто не должен. С окровавленной мордой, куду лежал на обочине дороги и горько плакал от тоски, что ему вот-вот суждено умереть. Оплакивал поросшие травой отроги Килиманджаро, отмели реки Уэле, где он переходил ее вброд, безмолвные рассветы на полянах саванны… И тогда охотник прикончил его. Потом погрузил в багажник и вернулся к себе в палатку. О своем приключении он не рассказал ни одному человеку. Ведь речь шла об одном-единственном куду, а мир буквально кишел ими – но невинность одного куду, разве что-нибудь может искупить такую утрату? Утро на другой день показалось охотнику каким-то горьким. Он никак не мог набраться храбрости встать и сидел взаперти у себя в палатке вплоть до самого полудня.

– Ах-ах-ах! – фыркнул Легран. – Если вы хотели рассказать дурацкую историю, то…

– Сразу видно, – оборвала его Анна, – что уж вам-то никогда не случалось вставать в полдень. А что потом?

– А потом на куду стало очень трудно охотиться, так оно остается и поныне.

– А охотник? – спросил Эпаминондас.

– Говорят, он снова поднялся с постели лишь для того, чтобы покинуть Африку, и больше его здесь не видели…

– Это был не охотник, – проговорила Анна. – Господи, как бы мне хотелось подстрелить завтра куду…

– А вот я, – возразил Эпаминондас, – чего бы только я не дал, чтобы…

– Когда убиваешь его как положено, поджидая, подстерегая долгие дни и недели, тогда, наоборот, чувствуешь себя по-настоящему счастливым. Грузишь его себе на крышу автомобиля рогами вперед и как-то по-особому, со всей силой давишь на клаксон – чтобы все узнали об этом событии. И вдруг понимаешь, как прекрасна жизнь. А потом долго при свете ацетиленовой горелки смотришь на своего куду, силясь вспомнить то, что, казалось, напрочь забыл.

– А когда ты на него смотришь, тебе не случается испытывать желание завладеть еще каким-нибудь куду? – спросила Анна.

– Еще как, – заметил Эпаминондас.

– Какой разговор! – ответил я. – Да с этого момента это желание уже никогда вас не покидает, оно остается с вами навечно. Но все равно, так редко случается убить подряд одного за другим, что, пока ждешь, успеваешь вконец потерять всякую надежду.

– Но ведь в то время, – предположила она, – можно занять себя чем-то другим, разве нет?

– Конечно, – согласился я, – можно вернуться к своим обычным занятиям, но все равно ты уже не тот. Ты изменился навеки, и с этим уже ничего не поделаешь.

Она улыбалась, немного захмелев – от виски и от желания подстрелить куду. Я снова принялся нежно поглаживать ей лодыжки, как-то все более и более тревожно. Жарища стояла ужасающая. Время от времени она прикрывала глаза. Все мы чувствовали себя очень усталыми. Легран заснул и тихонько похрапывал. Эпаминондас сделался задумчиво-мечтательным. Анна окинула взором Леграна и улыбнулась.

– Это просто дань преданности, попытка не бередить сердечную рану, – сказала она. – На самом деле, конечно, Жеже совсем не такой уж неуловимый зверь. – Потом добавила: – Скажи, а в своем американском романе ты напишешь про куду? Ведь, раз о них уже рассказывал господин Хемингуэй, не сочтут ли это дурным тоном?

– Но ведь, не будь господина Хемингуэя, – возразил я, – мы бы вообще не могли об этом говорить, так неужели лучше лгать и делать вид, будто мы говорим о чем-то другом?

– Нет-нет, лучше уж сказать правду, какой бы горькой она ни была.

Она склонилась над столом и положила голову на скрещенные руки. Волосы у нее совсем растрепались, и гребешки упали на пол.

– А о чем еще ты собираешься рассказать, – тихонько спросила она, – в этом своем американском романе?

– О многочисленных путешествиях, – ответил я. – Это ведь получится очень морской роман, тут уж ничего не поделаешь.

– А ты опишешь там цвет моря?

– А как же без этого…

– А еще что?

– Оцепенение африканских ночей. Лунный свет. Звуки тамтама племени мангбуту на просторах саванн…

– А еще что?

– Кто знает? Может, еще какое-нибудь каннибальское пиршество. Но цвет моря в разное время дня, это уж точно.

– Ах, как бы мне хотелось, чтобы люди восприняли это как путевые записки.

– Так оно и будет, мы ведь только и делаем, что путешествуем.

– Все-все, кто прочтет?

– Может, и не все. Может, найдутся человек десять, которые воспримут это по-другому.

– А эти, они что подумают?

– Какая разница, да все, что захотят. Нет, правда, все, что им заблагорассудится.

Она замолчала. По-прежнему опустив голову на скрещенные руки.

– Поговори со мной еще немножко, – едва слышно попросила она.

– Когда спишь, – продолжил я, – и знаешь, что он там, лежит себе возле палатки, то кажется, будто это все, что нужно тебе в этой жизни, и, появись что-нибудь еще, кроме этого куду, это будет уже слишком – короче, что уже никогда не захочешь ничего другого, что он так и останется единственным твоим желанием. Наверное, это и есть счастье.

– Ах, – тихонько прошептала она, – как было бы ужасно, если бы на свете не было куду.

По-моему, я снова выкрикнул ее имя, как со мной уже случилось тем утром. Эпаминондас снова вздрогнул. Легран проснулся. Спросил меня, что случилось. Я успокоил его. Ответил, ничего такого. Мы пошли спать. За неимением места Эпаминондас разместился в одной комнате с Леграном. Я услыхал через перегородку, как тот спрашивал, не издеваемся ли мы над ним и долго ли еще будет продолжаться эта комедия.

– Кто знает?.. – как-то очень рассудительно ответил Эпаминондас. – Может, завтра уже все закончится. – Это вызвало у Леграна приступ гомерического хохота, ибо на сей раз он понял, что тот имел в виду.

На другой день мы отправились в путь в четыре часа утра, как заправские охотники. У Леграна был жесткий распорядок дня, и он придерживался его неукоснительно. Чуть больше часа мы ехали в полной темноте, дороги были скверные, и занятие это было не из приятных. Потом над саванной Уэле поднялось солнце. Край этот был удивительно красив. Долины, родники, какое-то просветленное небо. Порой попадались и леса, но более редкие, чем в бассейне Конго. Все вокруг было покрыто высокой густой травой. Это была настоящая страна куду. Время от времени из земли выступали черные скалы, они были какой-то