собираешься приняться за свои аперитивы?

– Первым современным человеком, – изрек я, – может по праву считаться тот, кто первым испытал желание выпить чего-нибудь вроде аперитива.

Она внимательно посмотрела на меня.

– Что это с тобой? – повторила она.

– Тот, кто в одно прекрасное утро, полный сил и здоровья, вернулся с охоты в родную хижину и, прежде чем вновь насладиться прелестями семейной жизни, вдруг принялся втягивать носом воздух, насыщенный зеленью лесов и рек, мучаясь вопросом, чего же ему еще не хватает, ведь у него есть жена, ребенок и все, что нужно человеку для полного счастья, а мечтал он на самом деле об аперитиве, причем задолго до того, как он был выдуман, – вот он-то и вправе называться гениальным Адамом, первым, кто по-настоящему предал Господа, а стало быть, и нашим родным братом.

Я замолк в полном изнеможении.

– Это что, за этим ты и потащил меня в эту Рокку, чтобы произнести весь этот бред? – Она спохватилась и снова взяла себя в руки. – Поверь, тебе не следует так долго оставаться на солнце.

– Ты и вправду так считаешь? – поинтересовался я.

Потом побежал к морю, окунулся и тут же выскочил на берег. Желание выпить пастис все не проходило. Но я не стал говорить об этом Жаклин.

– Ну что, полегчало?

– Да я в порядке, – ответил я, – просто пошутил, вот и все.

– С тобой это не так уж часто случается, – пояснила она, – вот я и заволновалась. Все говорят, что здесь очень опасное солнце.

Потом, с минуту помолчав, извиняющимся тоном добавила:

– А я только было собралась предложить тебе позагорать вместе вон за теми зарослями тростника.

Я согласился. Поднялся, все еще мокрый после моря, и мы стали карабкаться по дюнам к тому месту, где виднелись заросли тростника. Они были сухими, почерневшими и такими густыми, что заглушали даже шум моря. Жаклин выбрала место, где ничего не росло, расстелила полотенце и стянула с себя купальник. Я улегся на почтительном расстоянии от нее. И снова принялся думать о пастисе, чтобы отогнать от себя мысли о всяких блестящих медных предметах. Во всяком случае, мне казалось, что я отгоняю от себя именно эти мысли.

– Что это с тобой в последние дни? – спросила Жаклин. – Может, ты на что-нибудь сердишься?

– Да нет, не в этом дело, – ответил я. – Просто, по-моему, нам с тобой надо расстаться.

Слева от нас, прямо над головами, сверкали заснеженные отроги Каррарских гор. Деревушки, что были видны на холмах с правой стороны, казались в сравнении с ними такими темными, словно нарочно прятались в тени каменных стен, виноградников и фиговых деревьев.

Она все не отвечала. Я подумал про пыль, что поднималась на улицах Сарцаны, она еще показалась мне тогда такой белой, возможно, это и была мраморная пыль.

– Не понимаю, – проговорила она наконец.

Я, в свою очередь, тоже немного выждал, потом ответил:

– Да нет, все ты прекрасно понимаешь.

Когда она уедет, сказал я себе, надо будет сходить погулять на каррарские карьеры.

– Но почему, почему так вдруг?

– Вовсе не вдруг. Я уже говорил тебе это во Флоренции, в музее.

– Ах вот как, – со злостью выпалила она, – значит, в музее. Но, насколько я помню, ты говорил там о службе в Отделе актов гражданского состояния, а вовсе не обо мне.

– Да, так оно есть, – согласился я, – но это одно и то же. Я остаюсь в Италии.

– Но почему? – каким-то испуганным голосом спросила она.

Может, и он тоже сходит со мной в эти мраморные карьеры.

– Я не люблю тебя. Ты же сама это знаешь.

Она всхлипнула. Всего один раз. И не ответила ни слова.

– И ты тоже меня не любишь, – добавил я со всей нежностью, на какую только был способен.

– Но этого не может быть, – проговорила наконец она. – Что я тебе такого сделала?

– Ничего. Сам не знаю.

– Нет, так нельзя! – крикнула она. – Ты должен мне все объяснить.

– Мы не любим друг друга, – произнес я. – Разве такое можно объяснить?

Жара становилась нестерпимой.

– И что же дальше? – крикнула она.

– Я остаюсь в Италии, – ответил я.

С минуту она помолчала, после чего уверенным тоном заметила:

– Ты сошел с ума.

Потом, уже совсем другим тоном, на сей раз с долей цинизма, продолжила:

– И позволительно ли полюбопытствовать, чем же ты собираешься заняться в Италии?

– Какая разница. Пока останусь здесь. А там видно будет.

– А как же я?

– Ты вернешься домой, – сказал я.

Она снова взяла себя в руки и сделалась агрессивной:

– Я не верю ни единому твоему слову.

– Ничего не поделаешь, придется поверить. Внезапно она расплакалась, без всякой злости и так, будто уже давно ждала чего-то в этом роде.

Ветра не было, от него загораживали заросли тростника. Пот сочился у меня буквально отовсюду, вплоть до морщин на веках и кожи под волосами на голове.

– Ты же известный врун, – сквозь слезы проговорила она, – разве можно верить вруну…

– Вообще-то я вру теперь гораздо меньше, – возразил я. – И с чего ты решила, будто я тебе вру?

Она не слушала меня. Она плакала. И, всхлипывая, проговорила:

– Ты стал настоящим вруном. Из-за какого-то жалкого вруна я испортила себе жизнь.

Больше мне уже нечего было ей сказать. Теперь оставалось только ждать. С тех пор как мы залегли в тростниковых зарослях, я уже не мог видеть яхту. А мне так хотелось на нее смотреть. Она придавала мне сил и надежды. Казалось, вот-вот, с минуты на минуту, она возьмет да и уплывет прочь.

– От вруна… – снова принялась за свое Жаклин, потом, с минуту помолчав, добавила: – И к тому же труса можно ожидать чего угодно. – Тон ее стал злобным. – Но и в этом тоже есть положительные стороны.

Я приподнялся, потом еще чуть-чуть, тихонько так, незаметно, и увидел ее, все такую же ослепительно белую на фоне моря. Между нею и мной, метрах в десяти от нас, лежала женщина. Она загорала. Я сразу понял, что это и есть она, та самая американка.

– Можешь говорить все что хочешь, – продолжила Жаклин, – но я-то знаю, ты все равно вернешься в Париж. Ты же такой жалкий трус, уж мне ли тебя не знать, мне ли тебя не знать…

Я не ответил. Просто не мог. Я глядел на женщину. Она нас не видела. Лежала, подложив руку под голову. Другая рука неподвижно покоилась меж грудей. Лежала не шелохнувшись, чуть раскинув ноги и так расслабившись, словно спала. Можно было подумать, будто палящее солнце не доставляет ей ни малейшего беспокойства.

– Ну, что там опять с тобой? – спросила Жаклин.

– Ничего, – ответил я наконец. – Если хочешь, можем вернуться, выпьем вместе по стаканчику пастиса.

Должно быть, вид у меня был какой-то рассеянный. Она снова пришла в ярость.

– Ты не любишь пастис, – возмутилась Жаклин, – умоляю, прекрати наконец врать.

Она открыла глаза и посмотрела в нашу сторону, по нас не увидала. Я перепугался, как бы она не услыхала наш разговор, и стал говорить совсем-совсем тихо.

– Я и сам удивляюсь, – возразил я, – но мне, правда, захотелось пастиса.

Злость в ней снова улеглась.

– Я захватила с собой лимоны, – как-то даже ласково сообщила она, – ложись-ка лучше. Ведь не