А по эту сторону от окна, в той же тишине по небу проносятся облака, плещет море.
Он хочет ее, эту женщину из кафе на берегу моря. С той ночи он больше не целовал ее. Ощущение от прикосновения их губ распространилось по всему его телу. Он хранит его как секрет, как счастье, которым нужно пожертвовать из опасения, что у него может быть продолжение. Воспоминание об этом поцелуе приводит его к мысли о смерти. Он мог бы войти в холл, чтобы умереть там или уснуть в оранжерейной прохладе.
Когда он возвращается, она лежит там, где он оставил ее, когда уходил.
Она смотрит в его сторону пустым, невидящим взглядом. Она в немом гневе, какого он раньше не видел.
Она говорит:
— Вы хотели бы располагать понятием Бога, как если бы это был какой-нибудь товар, распространять его повсюду, это кричащее и устаревшее понятие, как будто Бог нуждается в ваших услугах.
Он не отвечает ей. Он никогда никому не отвечает.
Она продолжает: когда вы плачете, вы плачете оттого, что не можете Его навязать. Не можете украсть Его и раздать всем.
Гнев стихает, все это ложь. Она ложится, укрывается простынями и прячет лицо под черным платком. Она плачет под черным платком. Сквозь слезы говорит ему:
— Это правда, о Боге вы тоже никогда не говорите.
Она говорит: Бог — это закон, он всегда и везде, и не стоит ходить ночью на пляж, чтобы найти Его.
Она плачет. Это глубинная, отчаянная боль, которая не доставляет страданий, которую легче выплакать, нежели высказать, которая может существовать одновременно со счастьем. И которой — он знает — он никогда не сможет испытать.
Она будит его.
Она говорит, что сходит с ума.
Она говорит: вы спали, все было спокойно. Я смотрела на ваше лицо, пока вы спали. Я видела, что всю ночь вам снятся кошмары.
Она говорит с ним, отвернувшись к стене. Как будто обращаясь к кому-то другому. Находясь далеко отсюда. Она говорит: внезапно на ткани вселенной, в том месте, где нарисовано ваше лицо, как будто распустилась петля, появилось маленькое отверстие, едва заметное, какое бывает на шелке, если по нему провести ногтем. Она говорит, что это как будто продолжение того, что было прошлой ночью. Тогда, пока он спал, она заметила — вместе с явной инородностью этого лица на ткани вселенной — общность предначертанных им судеб: как будто их вместе уносит и изничтожает поток времени, и так до тех пор, пока ткань вновь обретенной вселенной не станет ровной.
Но, наверное, она ошибается, она уже не знает, о чем говорит, когда говорит о нем или о том чувстве, которое к нему испытывает. Она уверена только в одном: нужно быть осторожным в последние часы перед рассветом, когда расходятся последние гуляки, а ночь еще темна.
Позже она вновь будит его, она забыла ему сказать, она очень хорошо знает этот берег моря, так как часто бывала здесь, она много раз видела его дом, он все время был заперт, и одно из окон разбито. Говорили, что раньше в этом доме жили какие-то женщины, летом они часто сидели вместе с детьми на террасе. Но она никогда не видела ни этих женщин, ни детей, с тех пор как она себя помнит, в этом доме никого не было. Потом однажды в нем появился свет. Она уже давно хотела рассказать ему об этом, но все время забывала.
Он спрашивает, не она ли иногда по вечерам стучала в дверь.
Может быть, да. Она иногда стучала в двери домов, но только если горел свет и она знала, что там живут одинокие мужчины.
Не она ли стучала в дверь однажды вечером этим летом? Он не открыл. Он никогда не открывает, если никого не ждет. Он отключает телефон и никому не открывает. Значит, возможно, она приходила к нему этим летом? Она точно не помнит, но теперь, когда он говорит об этом, ей кажется, что, должно быть, это была она.
По идее нет, нужно было, чтобы она видела в окнах свет, но, кажется, несколько раз она стучала к кому-то и без света.
Он говорит, что иногда, когда он никого не ждет, он позволяет ночи пробраться в дом, не зажигает свет, чтобы узнать, что появляется в доме, когда никого нет. Она говорит: как раз я и появляюсь.
Она открывает глаза, закрывает их, говорит: как же долго мы спали.
Рукой она ласкает его лицо, потом ее рука во сне падает.
Она говорит:
— Этой ночью я была с тем мужчиной. Я пришла к нему в номер и попросила сделать то, что могли бы делать мы, если бы смерть не захватила наши души.
Он ложится с ней рядом. Она дрожит, говорит с трудом. Каждый раз когда она перестает говорить, она плачет. Она говорит:
— Я попросила его позволить мне уснуть рядом с ним. А потом сделать то, о чем я ему сказала, но только во время моего сна, беззвучно.
Она повторяет:
— Я попросила его говорить мне определенные слова и делать со мной то, о чем я ему скажу, только делать все это медленно и долго, так, чтобы я не просыпалась.
Я также сказала ему, чтобы он не переставал, если я вдруг проснусь. Иначе бы все превратилось в приятную, но нескончаемую агонию.
Он сделал все, о чем я его просила. Он делал это долго и медленно. Потом внезапно я услышала его голос, я вспомнила, что это он, и тогда его руки обожгли меня. Сначала едва заметно, а потом все больше и больше его рука воспламеняла мое тело.
Он сказал, что мои веки дрожали, как если бы я хотела проснуться, но у меня не было сил. И что из меня потекла мутная и густая жижа, горячая, как кровь. И когда мои ноги раздвинулись, пропуская его внутрь, я проснулась. Он вошел в меня до самого конца, он делал это очень медленно, чтобы не ослабеть. Он кричал от страха. Он оставался там очень долго, чтобы возбуждение немного утихло. Она продолжает:
— Я не пожелала ждать так долго, как он хотел. Я попросила его делать это сильно и быстро. Мы перестали говорить. Наслаждение будто бы спустилось с неба, мы приняли его, и оно уничтожило нас, унесло с собой и потом исчезло.
Они вновь опустились на простыни. Их веки будто склеились.
А потом глаза вновь открылись. Снова закрылись.
Все уже было сделано. Вокруг них разрушенная комната.
Они еще долго лежат с закрытыми глазами, ошеломленные, напуганные.
Сначала они лежали порознь, потом их руки в этом крушении нашли друг друга, еще дрожа, и остались так на всю ночь.
При пробуждении они оба снова рыдали, отводя взгляд к стене, чувствуя стыд.
Они долго порознь плакали. Потом перестали плакать и долго молчали.
Потом она спросила его, утро сейчас или уже вечер. Он сказал ей, что, наверно, утро, но в это время года рассвет такой долгий, что точно сказать нельзя.
Она спрашивает его, последняя ли эта ночь.
Он говорит, что да, может быть, последняя, он не знает. Он вновь говорит ей, что никогда ничего не знает.
Он идет на террасу. Еще темно.
Он остается там, смотрит на море, плачет.
