умирающего стали дыбом. — Мне дать тебе отпущение? Я не священник!

— Вы не священник! Так кто же вы? — вскричал палач.

— Я это сейчас скажу тебе, несчастный!

— О господи! Боже мой!

— Я Джон Френсис Винтер!

— Я вас не знаю, — сказал палач.

— Погоди, ты узнаешь меня. Я Джон Френсис Винтер, — повторил он, — и эта женщина была…

— Кто же?

— Моя мать!

Палач испустил тот первый, страшный, крик, который все слышали.

— О, простите меня, простите, — шептал он, — если не от имени божьего, то от своего; если не как священник, то как сын простите меня.

— Тебя простить! — воскликнул мнимый монах. — Бог, может быть, тебя простит, но я — никогда!

— Сжальтесь, — сказал палач, простирая к нему руки.

— Нет жалости к тому, кто сам не имел сострадания. Умри в отчаянии, без покаяния, умри и будь проклят.

И, выхватив из-под рясы кинжал, он вонзил его в грудь несчастного.

— Вот тебе мое отпущение грехов! — воскликнул он.

Тогда-то послышался второй крик, слабее первого, за которым последовали стоны.

Палач, приподнявшийся было, упал навзничь. А монах, оставив кинжал в ране, подбежал к окну, открыл его, спрыгнул на цветочную клумбу, пробрался в конюшню, взял мула, вывел его через заднюю калитку, доехал до первой рощи, сбросил там свое монашеское одеяние, достал из мешка костюм всадника, переоделся, дошел пешком до первой почтовой станции, взял лошадь и вскачь помчался в Париж.

Гримо остался наедине с палачом; трактирщик побежал за лекарем, а жена его молилась у себя.

Через минуту раненый открыл глаза.

— Помогите! — прошептал он. — Помогите! Боже мой! Боже мой! Неужели на этом свете не найти мне друга, который помог бы мне жить или умереть?

И он с усилием положил руку себе на грудь. Рука наткнулась на рукоятку кинжала.

— А! — сказал он, словно припомнив что-то, и опустил руку.

— Не падайте духом, — сказал Гримо. — Послали за лекарем.

— Кто вы? — спросил раненый, широко раскрытыми глазами смотря на Гримо.

— Старый знакомый, — сказал Гримо.

— Вы?

Раненый пытался припомнить черты говорившего с ним.

— При каких обстоятельствах мы с вами встречались? — спросил он.

— Двадцать лет тому назад однажды ночью мой господин явился за вами в Бетюн и повез вас в Армантьер.

— Я узнал вас, — сказал палач, — вы один из четырех слуг…

— Да.

— Как вы здесь очутились?

— Проезжая мимо, я остановился в гостинице, чтобы дать передохнуть лошади. Мне сказали, что бетюнский палач лежит здесь раненый, и вдруг вы закричали. Мы прибежали на первый крик, а после второго выломали дверь.

— А монах? — спросил палач. — Вы видели монаха?

— Какого монаха?

— Который был здесь со мной?

— Нет, его уже не было здесь. Должно быть, он выскочил в окно. Неужели это он нанес вам удар?

— Да, — сказал палач.

Гримо приподнялся, чтобы выйти.

— Что вы хотите сделать?

— Догнать его.

— Не надо, прошу вас.

— Почему?

— Он отомстил мне, и хорошо сделал. Теперь, надеюсь, бог помилует меня… ведь я искупил свою вину…

— Объясните, в чем дело, — сказал Гримо.

— Та женщина, которую ваши господа и вы заставили меня убить…

— Миледи?

— Да, миледи. Действительно, вы ее так называли.

— Но что общего между миледи и монахом?

— Это была его мать.

Гримо пошатнулся, он глядел на умирающего мрачными, почти безумными глазами.

— Его мать? — повторил он.

— Да, его мать.

— Так он знает эту тайну?

— Я принял его за монаха и открылся ему на исповеди.

— Несчастный! — воскликнул Гримо, у которого холодный пот выступил при одной мысли о возможных последствиях такого разоблачения. — Несчастный! Надеюсь, вы никого не назвали?

— Я не назвал ни одного имени, потому что ни одного не знаю; я сказал ему только девичью фамилию его матери, поэтому он и догадался. Но ему известно, что его дядя был в числе людей, произнесших ей приговор.

И он упал в изнеможении. Гримо хотел помочь ему и протянул руку к рукоятке кинжала.

— Не касайтесь меня, — сказал раненый. — Если вытащите кинжал, я умру.

Рука Гримо замерла в воздухе, затем он ударил себя по лбу и сказал:

— Но если этот человек узнает когда-нибудь имена этих людей, то мой господин погиб!

— Торопитесь, торопитесь! — воскликнул палач. — Предупредите его, если он жив еще. Предупредите его товарищей… Поверьте, эта ужасная история не закончится моей смертью.

— Куда он ехал? — спросил Гримо.

— В Париж.

— Кто остановил его?

— Двое молодых дворян, направляющихся в армию; одного из них зовут виконтом де Бражелоном; так, я слышал, называл его спутник.

— И этот молодой человек привел к вам монаха?

— Да.

Гримо поднял глаза к небу.

— Такова, значит, воля всевышнего, — сказал он.

— Без сомнения, — подтвердил раненый.

— Это ужасно, — прошептал Гримо. — Но все же эта женщина заслужила свою участь. Ведь вы тоже так считаете?

— В минуту смерти преступления других кажутся очень малыми в сравнении со своими собственными.