– Благодарю за приглашение, я только что оттуда.

– Но, Шико…

– О! Нет и нет. Ведь ты понимаешь, раз я уже видел, мне незачем идти туда убеждаться. У меня и так от беготни ноги стали на три дюйма короче – в живот вколотились; коли я опять туда потащусь, у меня колени, чего доброго, под самым брюхом окажутся. Иди, сын мой, иди!

Король устремил на шута гневный взгляд.

– Нечего сказать, очень мило с твоей стороны, – заметил Шико, – портить себе кровь из-за таких людей. Они смеются, пируют и поносят твои законы. Ответь на все это, как подобает философу: они смеются – будем и мы смеяться; они обедают – прикажем подать нам что-нибудь повкуснее и погорячее; они поносят наши законы – ляжем-ка после обеда спать.

Король не мог удержаться от улыбки.

– Ты можешь считать себя настоящим мудрецом, – сказал Шико. – Во Франции были волосатые короли, один смелый король, один великий король, были короли ленивые; я уверен, что тебя нарекут Генрихом Терпеливым… Ах! Сын мой, терпение такая прекрасная добродетель… за неимением других!

– Меня предали! – сказал король. – Предали! Эти люди не имеют понятия о том, как должны поступать настоящие дворяне.

– Вот оно что? Ты тревожишься о своих друзьях, – воскликнул Шико, подталкивая короля к залу, где им уже накрыли на стол, – ты их оплакиваешь, словно мертвых, а когда тебе говорят, что они не умерли, все равно продолжаешь плакать и жаловаться… Вечно ты ноешь, Генрих.

– Вы меня раздражаете, господин Шико.

– Послушай, неужели ты предпочел бы, чтобы каждый из них получил по семь-восемь хороших ударов рапирой в живот? Будь же последовательным!

– Я предпочел бы иметь друзей, на которых можно положиться, – сказал Генрих мрачно.

– О! Клянусь святым чревом! – ответил Шико. – Полагайся на меня, я здесь, сын мой, но только корми меня. Я хочу фазана и… трюфелей, – добавил он, протягивая свою тарелку.

Генрих и его единственный друг улеглись спать рано. Король вздыхал, потому что сердце его было опустошено. Шико пыхтел, потому что желудок его был переполнен.

Назавтра к малому утреннему туалету короля явились господа де Келюс, де Шомберг, де Можирон и д’Эпернон. Лакей, как обычно, впустил их в опочивальню Генриха.

Шико еще спал, король всю ночь не сомкнул глаз. Взбешенный, он вскочил с постели и, срывая с себя благоухающие повязки, которыми были покрыты его лицо и руки, закричал:

– Вон отсюда! Вон!

Пораженный лакей пояснил молодым людям, что король отпускает их. Они переглянулись, пораженные не менее его.

– Но, государь, – пролепетал Келюс, – мы хотели сказать вашему величеству…

– Что вы уже протрезвели, – завопил Генрих, – не так ли?

Шико открыл один глаз.

– Простите, государь, – с достоинством возразил Келюс, – ваше величество ошибаетесь…

– С чего бы это? Я же не пил анжуйского вина!

– А! Понятно, понятно!.. – сказал Келюс с улыбкой. – Хорошо. В таком случае…

– Что в таком случае?

– Соблаговолите остаться с нами наедине, ваше величество, и мы объяснимся.

– Ненавижу пьяниц и изменников!

– Государь! – вскричали хором трое остальных.

– Терпение, господа, – остановил их Келюс. – Его величество плохо выспался, ему снились скверные сны. Одно слово, и настроение нашего высокочтимого государя исправится.

Эта дерзкая попытка подданного оправдать своего короля произвела впечатление на Генриха. Он понял: если у человека хватает смелости произнести подобные слова, значит, он не мог совершить ничего бесчестного.

– Говорите, – сказал он, – да покороче.

– Можно и покороче, государь, но это будет трудно.

– Конечно… чтобы ответить на некоторые обвинения, приходится крутиться вокруг да около.

– Нет, государь, мы пойдем прямо, – возразил Келюс и бросил взгляд на Шико и лакея, словно повторяя Генриху свою просьбу о частной аудиенции.

Король подал знак: лакей вышел. Шико открыл второй глаз и сказал:

– Не обращайте на меня внимания, я сплю, как сурок.

И, снова закрыв глаза, он принялся храпеть во всю силу своих легких.

Увидев, что Шико спит столь добросовестно, все перестали обращать на него внимание.

К тому же давно уже вошло в привычку относиться к Шико как к предмету меблировки королевской опочивальни.

– Вашему величеству, – сказал Келюс, склоняясь в поклоне, – известна лишь половина того, что произошло, и, беру на себя смелость заявить, наименее интересная половина. Совершенно верно, и никто из нас не намерен этого отрицать, совершенно верно, что все мы обедали у господина де Бюсси, и должен заметить, в похвалу его повару, что мы знатно пообедали.

– Там особенно одно вино было, – заметил Шомберг, – австрийское или венгерское, мне оно показалось просто восхитительным.

– О! Мерзкий немец, – прервал король, – он падок на вино, я это всегда подозревал.

– А я в этом был уверен, – подал голос Шико, – я раз двадцать видел его пьяным.

Шомберг оглянулся на шута.

– Не обращай внимания, сын мой, – сказал гасконец, – во сне я всегда разговариваю; можешь спросить у короля.

Шомберг снова повернулся к Генриху.

– По чести, государь, – сказал он, – я не скрываю ни моих привязанностей, ни моих неприязней. Хорошее вино – это хорошо.

– Не будем называть хорошим то, что заставляет позабыть о своем господине, – сдержанно заметил король.

Шомберг собирался уже ответить, не желая, очевидно, так быстро оставлять столь прекрасную тему, но Келюс сделал ему знак.

– Ты прав, – спохватился Шомберг, – говори дальше.

– Итак, государь, – продолжал Келюс, – во время обеда, и особенно перед ним, мы вели очень важный и любопытный разговор, затрагивающий, в частности, интересы вашего величества.

– Вступление у вас весьма длинное, – сказал Генрих, – это скверный признак.

– Клянусь святым чревом! Ну и болтлив этот Валуа! – воскликнул Шико.

– О! О! Мэтр гасконец, – сказал высокомерно Генрих, – если вы не спите, ступайте вон.

– Клянусь богом, – сказал Шико, – если я и не сплю, так только потому, что ты мне мешаешь спать: твой язык трещит, как трещотки на святую пятницу.

Келюс, видя, что в этом королевском покое невозможно говорить серьезно ни о чем, даже о самом серьезном, такими легкомысленными все привыкли здесь быть, вздохнул, пожал плечами и, раздосадованный, умолк.

– Государь, – сказал, переминаясь с ноги на ногу, д’Эпернон, – а ведь речь идет об очень важном деле.

– О важном деле? – переспросил Генрих.

– Конечно, если, разумеется, жизнь восьми доблестных дворян кажется вашему величеству