оливковые деревья, растущие по холмам. Когда же девушка останавливалась, он неотрывно смотрел на нее, с жадностью следя за каждым движением, за каждым невольным ее жестом. Кроме счастья видеть ее, такая прогулка, подчас утомительная, приносила Мариусу иное вознаграждение: он мог нарвать цветов, которых Мадлен касалась пальчиками и на ходу краем платья, затем составить из них букет, отнести его в свою комнату и в течение всей недели адресовать этому хрупкому и непостоянному веянию королевы его мыслей такие нежные слова, от каких не отрекся бы какой-нибудь сентиментальный студент из Франкфурта.

Так прошло лето, а случай, которому ведь ничего не стоило протянуть связующую ниточку между этими двумя сердцами, столь сильно стремившимися навстречу друг другу, так и не решился их сблизить.

Наступил конец сентября, и обитатели деревенского домика, равно как и жители шале, выказывали озабоченность.

Господин Кумб был озабочен тем, что осеннее равноденствие, хотя и унесло последние ароматы с соседского сада, вызывавшего его зависть, повлекло за собой бури; что зыбь на море превращалась в волну, волны вставали горой и прогулки на острова Риу, обычно служившие театром его подвигов, стали неосуществимыми.

У Милетты тоже было немало причин выглядеть озабоченной: Мариус в ближайшем будущем подлежал рекрутскому набору, и это вызывало ужас у бедной матери. Она была обеспокоена участью, какую судьба готовила молодому человеку; она испытывала потрясение при мысли, что перед ней возникнет необходимость признаться сыну в действительно занимаемом ею положении; она опасалась, что Мариус будет немало удивлен, узнав тайну подлинных отношений бывшего грузчика и его служанки; она краснела и дрожала от одной только мысли, что ей надо будет признаться сыну в том, кто его настоящий отец, и рассказать о своем бывшем муже и образе его жизни; она начала понимать, что, как бы ни была велика вина того человека, ее собственное поведение было не в меньшей степени достойно осуждения, и душу Милетты стали терзать угрызения совести; она постоянно спрашивала себя, не послужит ли ей первым наказанием проклятие того, кому она дала жизнь.

Мариус опасался наступления зимы, ибо теперь мадемуазель Риуф должна была реже появляться в шале.

Несмотря на проницательность, обычно приписываемую женщинам, Мадлен ровным счетом ничего не уловила из тех чувств, какие так тщательно скрывал от нее молодой человек, и потому испытывала уныние и ту усталость, что следует за разочарованиями; она собственными руками строила этот роман, но могла уловить лишь тень главного героя; напрасно она старалась пренебречь своими печалями, повторяя себе, что Провидение в конце концов оказалось гораздо мудрее ее, отдав предпочтение разуму перед лицом той слабости, какой она поддалась; но ей никак не удавалось внушить своему сердцу такую философию: оно кровоточило. Ее чувства были слишком возвышенными, чтобы можно было позволить обратить их в заурядную досаду, однако от этих переживаний она становилась все более печальной, задумчивой и болезненной; воспользовавшись расположенностью к этому брата, возраставшей с каждым днем, она поручила ему управление торговым домом, чтобы иметь возможность провести в Монредоне последние прекрасные дни осени.

Мадлен нашла способ борьбы с изнурявшей ее бессонницей — ее прогулки учащались и становились все более и более продолжительными.

Однажды, погруженная в свои мысли, она обогнула мыс Круазет и, мечтательно настроенная, села на одной из тех скал, которые море, разбиваясь об их склоны, покрывает тонким кружевом пены.

Она переводила взгляд с лазурного моря, усыпанного золотыми блестками, с огромных и прекрасных в своей наготе глыб, лежавших перед ней, на небо — бездонное и унылое в своей прозрачности.

Внезапно ей показалось, что где-то вдали раздался отчаянный крик; она поднялась и, помогая себе руками и ногами, вскарабкалась на вершину скалы, возвышавшейся над южной оконечностью мыса. Мадлен не увидела ничего особенного, но до ее слуха отчетливо долетали новые, все более и более слабые крики.

Она решительно двинулась в том направлении, откуда они раздавались; предпринятое ею было непросто и опасно.

В непогоду оконечность мыса Круазет полностью уходит под воду; волны старательно обрабатывали прибрежные скалы; в тех местах, где им попадались мрамор или гранит, вековая работа моря проявлялась в виде замысловатых рисунков, затрагивавших лишь поверхность камня; когда же материал камня был более податливым, когда его слои разделяла земля, то накатывавшиеся волны проделывали глубокие борозды, бесчисленные каналы, в которых бурлило море.

Перепрыгивая с уступа на уступ и со скалы на скалу, проявляя не только ловкость, но и силу, Мадлен добежала до той части косы, откуда, как ей казалось, доносились отчаянные крики, которые она слышала.

Это было как раз то место, где мыс поднимался к подножию огромного и почти отвесного утеса.

Обогнув его со стороны Ла-Мадрага, Мадлен заметила распростертого на земле мужчину, истекавшего кровью и потерявшего сознание.

Хотя он был грязен на вид и одежда его была в лохмотьях, первое побуждение девушки состояло в том, чтобы броситься к нему, приподнять и попытаться, прислонив его спиной к скале, вернуть к жизни.

Но, как ни велико было ее мужество, задача эта оказалась ей не под силу: поддерживаемая ею голова мужчины выскальзывала у нее из рук и безжизненно падала на землю. Мадлен сочла, что он мертв, и от этой мысли ее охватил неодолимый ужас; ей захотелось убежать, но ноги не слушались ее и подгибались; теперь она сама захотела позвать кого-нибудь на помощь, но голос замер у нее в груди; ей удалось издать лишь какой-то нечленораздельный и хриплый звук, и, лишившись чувств, она упала на землю рядом с этим человеком.

Но каким бы слабым ни был ее крик о помощи, его услышали.

На вершине скалы, возвышавшейся почти на двенадцать футов над местом этого происшествия, появился человек; не раздумывая ни секунды, он бросился к Мадлен и одним прыжком, позволявшим предположить необыкновенную мощь его мускулов, достиг ее.

Даже находясь в полуобморочном состоянии, Мадлен безошибочно узнала в человеке, столь неожиданно и быстро пришедшем ей на помощь, сына г-на Кумба; беспорядочность мыслей и чувств не помешала ей ясно увидеть по тревоге и нежности на лице Мариуса, что молитве, с которой он обращался к Всевышнему в приделе церкви Ла-Мажор, Господь так и не внял.

С невыразимой улыбкой она протянула к Мариусу руки.

— Мадемуазель, мадемуазель, вы не ранены? — вскричал бледный и встревоженный Мариус и жадно схватил протянутые к нему руки.

Мадлен, еще вся во власти сильных переживаний, не могла вымолвить ни слова в ответ; она отрицательно покачала головой и жестом указала на человека, без признаков жизни лежавшего в двух шагах от нее.

Внешний вид этого человека был таким отталкивающим, что Мариус, не сумев сдержать овладевшее им чувство омерзения, обхватил Мадлен руками и отодвинул ее от незнакомца.

— Во имя Неба, подойдите к нему, — прошептала девушка, — я смогу обойтись без вашей помощи, но он, кажется, умирает.

Просьба Мадлен была для Мариуса приказом.

Он подошел к бедняге, распахнул блузу, служившую тому и рубашкой и курткой, положил свою руку ему на грудь и убедился, что его сердце еще бьется.

Затем он погрузил свою шляпу в одну из ближайших узких лагун и плеснул в лицо незнакомцу несколько капель воды.

Ее свежесть придала мертвенно-бледным щекам лежавшего без сознания человека немного краски; он приоткрыл рот и протяжно, с усилием вздохнул.

— Дайте ему понюхать эту соль, — сказала Мадлен, подойдя ближе и протягивая Мариусу флакон.

Под действием возбуждающего средства несчастный пришел в себя; взгляд его до этого тусклых глаз, неподвижно смотревших в одну точку, прояснился, ожил и, к большому удивлению двух молодых людей, остановился на них с весьма заметным выражением тревожного опасения; после этого незнакомец оглядел все окрестности, чтобы убедиться, нет ли здесь еще каких-нибудь свидетелей.