драгоценной крови.

Это было известие странное и уж совсем невероятное для неаполитанцев. Святой Януарий никогда еще не делал ничего, что бы заставило подозревать его в содействии французам. Хотя с некоторых пор он вел себя чрезвычайно капризно. Так, перед началом Римской кампании, накануне своего отъезда Фердинанд собственной персоной явился в собор, чтобы испросить у него поддержку и покровительство, но святой Януарий, несмотря на неотступные просьбы короля, заупрямился и отказался разжижить свою кровь; это предвещало гибель многих.

Если же теперь святой сделает для французов то, в чем он отказал неаполитанскому королю, это будет означать, что убеждения его изменились и что Януарий стал якобинцем.

В четыре часа пополудни Шампионне, видя, что в городе восстановилось спокойствие, сел на коня и попросил проводить себя к могиле другого покровителя Неаполя, к которому он питал уважение гораздо большее, чем к святому Януарию.

Это была могила Публия Вергилия Марона, вернее, остатки гробницы, заключающей в себе, по словам археологов, прах автора «Энеиды».

Известно, что, возвращаясь из Афин, куда он сопровождал Августа, Вергилий умер в Бриндизи: прах его был перевезен на столь любимый поэтом холм Позиллипо, откуда он любовался местами, которые обессмертил в шестой книге «Энеиды».

Шампионне спешился перед монументом, воздвигнутым попечением

Саннадзаро, и поднялся на крутой холм, ведущий к небольшой ротонде, на которую обычно указывают путешественнику как на колумбарий, где помещалась урна с прахом поэта. В центре монумента рос дикий лавр, которому предание приписывало бессмертие. Шампионне отломил от него веточку и воткнул ее за шнур своей шляпы; сопровождавшим его он разрешил сорвать каждому только по одному листочку, боясь, как бы более обильная жатва не принесла вреда дереву Аполлона и почитание не обернулось бы в конечном счете оскорблением святыни.

Затем, постояв несколько минут в мечтательном раздумье на этих священных камнях, генерал потребовал карандаш и, вырвав страницу из своей записной книжки, написал следующий декрет, который был отправлен в тот же вечер в типографию и появился утром на следующий день.

«Главнокомандующий Шампионне,

считая, что первый долг Республики чтить память великих людей и побуждать таким образом граждан к подражанию возвышенным примерам, для чего подобает увековечивать славу гениев всех времен и всех народов, которая следует за ними и после их смерти, постановляет:

1) воздвигнуть Вергилию мраморную гробницу на том месте, где находится его могила, возле грота Поццуоли;

2) министру внутренних дел объявить конкурс, на который будут допущены все проекты памятников, представленные художниками; конкурс будет длиться двадцать дней;

3) по истечении этого срока комиссия из трех членов, назначенных министром внутренних дел, выберет из представленных проектов тот, который сочтет наилучшим, и курия займется установкой памятника, поручив это тому художнику, чей проект будет принят.

Исполнение настоящего приказа поручается министру внутренних дел.

Шампионне».

Любопытно, что установление памятников Вергилию в Мантуе и в Неаполе было декретировано двумя французскими генералами: в Мантуе — Миоллисом, в Неаполе — Шампионне.

С тех пор прошло шестьдесят пять лет, но еще и первый камень памятника в Неаполе не заложен.

Необходимость неотступно следовать за политическими и военными событиями, в результате которых Неаполь попал под власть французов, заставила нас удалиться от романтической части нашего повествования, оставив в стороне персонажей пассивных, подчинявшихся обстоятельствам, чтобы, напротив, заняться персонажами деятельными, которые этими обстоятельствами управляли. Теперь, когда мы воздали должное всем эпизодическим лицам этой истории, да будет нам позволено вернуться к главным героям, на которых должен сосредоточиться основной интерес нашей книги.

Среди этих персонажей, которых читатель считает, быть может, несправедливо забытыми, прежде всего надо упомянуть бедную Луизу Сан Феличе, которую мы, наперекор возможным нареканиям, не теряли из вида ни на мгновение.

Оставшись без чувств на руках своего молочного брата Микеле на набережной Витториа, тогда как ее муж, верный своей службе принцу и обещаниям, данным когда-то умирающему другу, с риском для жизни последовал за герцогом Калабрийским, оставив нашу героиню в Неаполе с риском для своего счастья, Луиза, перенесенная в карету, была доставлена обратно в Дом-под-пальмой, к великому удивлению Джованнины.

Микеле, не знавший истинных причин этого удивления, которому нахмуренные брови и почти угрожающий взгляд придавали совсем особый характер, рассказал о том, что произошло на набережной Витториа.

Луизу уложили в постель в сильнейшей лихорадке. Микеле провел в доме целую ночь и, так как к утру состояние больной нисколько не улучшилось, побежал за доктором Чирилло.

В это время почтальон принес письмо, адресованное Луизе. Нина узнала штемпель Портичи. Она заметила, что всякий раз, когда приносили письмо с таким штемпелем, ее госпожу охватывало сильное волнение; она уходила с письмом в комнату Сальвато, закрывалась там и выходила всегда с красными от слез глазами.

Джованнина поняла, что оно от Сальвато, и на всякий случай, еще не зная, удастся ли ей прочесть его, спрятала письмо, решив, что, если его у нее потребуют, нетрудно будет объяснить: она не передала его раньше из-за тяжелого состояния, в котором находилась тогда Луиза.

Чирилло поспешил прийти на зов. Он считал, что Луиза уехала; но, выслушав простодушный рассказ Микеле, который привез ее обратно, понял все.

Мы уже говорили о том, что добрый доктор испытывал к Луизе отеческую нежность. Он нашел у нее все симптомы воспаления мозга, и, не задавая вопросов, которые могли бы только усилить нравственные страдания пациентки, занялся излечением ее физического недуга.

Слишком искусный, чтобы не справиться с известной ему болезнью, к тому же распознанной в самом начале, он повел с ней энергичную борьбу, и к концу третьих суток Луиза была если не вполне исцелена, то, по крайней мере, вне опасности.

На четвертый день дверь отворилась и в комнату вошла особа, при виде которой Луиза радостно вскрикнула и протянула к ней руки. Это была ее задушевная подруга, герцогиня Фуско. Как и предсказывал кавалер Сан Феличе, после отъезда королевы опальная герцогиня вернулась в Неаполь. За несколько минут она уже успела разузнать обо всех событиях. В течение трех месяцев Луиза была вынуждена скрывать все в своем сердце. За четыре последних дня оно настолько переполнилось, что, вопреки максиме одного великого моралиста, будто мужчины лучше хранят чужие тайны, а женщины — свои, через четверть часа у Луизы уже не было секретов от подруги.

Нет нужды говорить, что дверь, соединяющая их покои, открывалась как никогда часто и что в любой час дня и ночи Луиза имела доступ в заветную комнату.

В тот день, когда Луиза встала с постели, она получила еще одно послание из Портичи. Джованнина видела, с каким волнением ее госпожа взяла письмо. Она ждала, что скажет Луиза после его прочтения. Если бы в этом письме было упоминание о предыдущем и Луиза о нем спросила, Джованнина поискала бы письмо и вернула его нераспечатанным, объяснив свою забывчивость хлопотами, вызванными болезнью госпожи. Однако если Луиза его не потребует, то Джованнина сохранит письмо на всякий случай, в помощь тому мрачному замыслу, который еще не созрел, но зерно которого уже зародилось в ее мозгу.

События между тем шли своим чередом. Они известны: мы уже подробно рассказали о них. Герцогиня Фуско, принадлежавшая к партии патриотов, возобновила свои приемы и принимала в своем салоне всех выдающихся патриотов-мужчин и знаменитых женщин. В числе последних была Элеонора Фонсека Пиментель, с которой нам вскоре предстоит встретиться; женственная душой, она обладала мужеством мужчины и принимала участие в политических делах своей родины.

Эти политические события приобрели сейчас для Луизы, которая до сего времени никогда ими не