Но ухо его вторично уловило тот же звук.

Тогда он сосредоточил взгляд на темном отверстии, которое вырисовывалось на серой стене, и смутно различил, как чья-то рука машет платком из-за прутьев решетки.

Из груди его вырвался крик в ответ на зов сердца узницы, и на волнах ветра затрепетали три слога: «Лу-и-за!»

Рука выронила платок, он проплыл в воздухе и опустился у самой стены. Сальвато из осторожности с минуту подождал, огляделся вокруг, чтобы убедиться, что никто не видел происшедшего, потом, ничего не говоря экипажу шхуны, спустил на воду ялик и, подражая движениям рыбака, тянущего лесу, стал приближаться к песчаному краю берега.

Между водой и стеной было метров двенадцать, и по счастливой случайности часового здесь не оказалось.

Сальвато причалил к берегу, одним прыжком очутился у стены, подобрал платок и вернулся в лодку.

Едва он сел на свое место, как послышались шаги патрульных; тогда он спрятал платок на груди и, вместо того чтобы грести прочь от набережной, что могло бы вызвать подозрения, остался на месте и начал водить лесой сверху вниз, как это делают со снастью в несколько крючков.

Патруль показался из-за башни, от солдат отделился сержант и подошел к лодке.

— Что ты тут делаешь? — спросил он у Сальвато, одетого простым матросом.

Тот заставил повторить вопрос, словно не понял его, а потом ответил с резким английским акцентом:

— Разве вы не видите? Ужу рыбу.

Хоть сицилийцы и ненавидели англичан, все же присутствие Нельсона обязывало проявлять к ним определенное уважение, какое они не оказывали лицам других наций. Начальник патрульного отряда сказал:

— Здесь приставать к набережной запрещено, в порту и без того достаточно места для рыбной ловли. Отваливай, друг!

Сальвато что-то недовольно проворчал, вытащил лесу, на которой, по счастью, повис кальмар, и стал грести к шхуне.

— Ладно, теперь ему будет чем заменить солонину! — сказал сержант, возвращаясь к патрулю.

И, очень довольный своей шуткой, он на минуту вошел под глубокий свод, осмотрел его, вынырнул снова и продолжал свой ночной обход вдоль наружных стен крепости.

А Сальвато тем временем был уже на шхуне. Он спустился в каюту и поцеловал платок, помеченный буквами Л, Си Ф.

Один уголок был завязан.

Он быстро пощупал узелок и ощутил под пальцами бумагу.

На ней было написано:

«Я тебя узнала, я тебя вижу, я тебя люблю! Это первая минута радости с тех пор, как я тебя покинула.

Боже мой, прости меня, если я надеюсь на тебя лишь потому, что надеюсь на него!

Твоя Луиза».

Сальвато вышел на палубу, и глаза его сейчас же обратились к окну в стене крепости.

На темных прутьях по-прежнему виднелась белая рука.

Сальвато помахал платком, поцеловал его и снова уловил свое имя, донесенное ночным бризом.

Но было бы опрометчиво продолжать этот обмен знаками в такую светлую ночь, и Сальвато сел, замерев в неподвижности; однако глаза его, привыкшие к полумраку, по-прежнему различали белое видение, к которому неосторожная рука более не манила его.

Несколько мгновений спустя послышались всплески двух пар весел, сквозь лабиринт судов, заполнявших порт, проскользнула лодка и остановилась у маленького трапа шхуны.

То возвращался Джузеппе Пальмиери.

— Добрая весть! — крикнул по-английски Сальвато, обнимая отца. — Она здесь, здесь, за этим окном! Вот ее платок и письмо!

Джузеппе Пальмиери улыбнулся неизъяснимой улыбкой и прошептал:

— Бедный кавалер! Ты был прав, когда говорил: «Молодость всесильна в глазах Господа».

Через несколько дней после рассказанных нами событий король в сопровождении своего пса Юпитера стрелял перепелов в садах Багерии и на северных склонах холмов, поднимающихся на некотором расстоянии от морского побережья.

С ним было еще два ярых любителя такого рода развлечений: сэр Уильям Гамильтон и президент Кардилло, как и он, превосходных стрелков.

Охота была великолепная: стоял как раз сезон осеннего перелета перепелов.

Как знает каждый охотник, перепела совершают два перелета в год. Первый в апреле — мае, когда они летят с юга на север, в это время они тощие и невкусные. Во время второго перелета, в сентябре — октябре, они жирные и сочные, особенно в Сицилии, где птицы в первый раз отдыхают по пути в Африку.

Итак, король Фердинанд забавлялся не как король (нам хорошо известно, что быть королем для него отнюдь не всегда оказывалось забавно), а как охотник, купающийся в изобилии дичи.

Он сбил полусотней выстрелов полсотни птиц и предложил побиться об заклад, что таким же образом дойдет до сотни.

Но вдруг показался всадник, скачущий во весь опор на звуки выстрелов. Круто осадив коня шагах в пятистах от охотников, он привстал на стременах, чтобы лучше разглядеть, где находится король, и, узнав Фердинанда, направился прямо к нему.

То был нарочный от герцога Калабрийского, посланный к королю с известием, что у герцогини начались схватки; герцог просил отца, в согласии с придворным этикетом, присутствовать при разрешении его супруги от бремени.

— Хорошо! — сказал король. — Так ты говоришь, схватки только что начались?

— Да, государь.

— В таком случае у меня есть в запасе еще целый час, а то и два. Антонио Виллари при ней?

— Да, государь, и с ним еще два врача.

— Тогда, сам видишь, мне там делать нечего. Тубо, Юпитер! Я подстрелю еще несколько перепелов. Возвращайся в Палермо и скажи принцу, что я сейчас прибуду.

И он поспешил к Юпитеру; тот, послушный приказу, замер в такой неподвижной стойке, как будто окаменел.

Взлетел перепел, и король его сбил.

— Пятьдесят один, Кардилло, — сказал он.

— Черт возьми, — с досадой возразил президент, настрелявший только три десятка птиц. — С такой собакой, как у вас, это дело нехитрое. Даже не знаю, зачем ваше величество понапрасну жжет порох и тратит дробь. На вашем бы месте я брал дичь просто руками.

Тем временем слуга, сопровождавший короля, передал ему другое ружье, заряженное.

— В чем дело? — сказал король нарочному. — Ты еще здесь?

— Я жду, не будет ли у вашего величества каких-либо приказаний.

— Скажи моему сыну, что я подстрелил пятьдесят первого перепела, а Кардилло только тридцатого.

Нарочный понесся вскачь, и охота продолжалась. За час король подстрелил еще двадцать пять перепелов.

Он менял ружье на вновь заряженное, когда увидел, что во весь опор возвращается тот же гонец.

— Ну что? — закричал король. — Ты хочешь сказать, что герцогиня уже родила?

— Нет, государь, я прискакал, чтобы сообщить вашему величеству, что она очень страдает.

— А чего она хочет от меня?

— Вашему величеству известно, что при подобных обстоятельствах ваше присутствие предписывается